Меня создала Англия - Страница 26

Он зажег свет и первым делом закрыл окно от мошкары. Снаружи ступеньками поднимались к нему окна нижних квартир: все были дома, Экманы включили приемник. На умывальнике рядом с пауком счет за квартиру. Минти опустился на колени и покопался в шкафу. Он вылил в кастрюльку немного сгущенного молока, добавил две ложки какао, зажег газовую горелку, стоявшую у полированного комода красного дерева, и, пока напиток закипал, пошел за чашкой. Он нашел блюдце, но чашки нигде не было. На подушке заметил записку, оставленную хозяйкой: «Герр Минти, к сожалению, ваша чашка разбилась» — и подпись с завитушкой, никаких извинений. Придется пить из стакана.

Паук, очевидно, умер, он весь сморщился, почему хозяйка его не выбросила — непонятно. Он взял освободившийся стакан и выпил теплого какао, потом поискал глазами мыльницу, где у него сберегались окурки, и увидел, что паук ожил. Он не умер, он притворился и теперь, раздувшись вдвое, по невидимой нити спускался к полу.

В Минти пробудился охотничий азарт. Вспомним молодость. Он заманил паука в стакан, оборвал нить, отрезав начатое отступление, и, быстро перевернув стакан, ловко усадил узника на мраморную доску умывальника. Паук между тем потерял еще одну ножку и сидел в лужице какао. Терпение, думал Минти, разглядывая паука, терпение; может, ты еще меня переживешь. Он постучал по стакану ногтем. Двадцать лет протрубить в Стокгольме — не шутка. Надо будет завтра оставить записку: «Не трогать». Надо купить еще один стакан и чашку. Минти предстоят большие покупки! От возбуждения он даже забыл помолиться на ночь, а выбираться из постели на холодный линолеум уже не стоило: Господу важен не обряд, а вера. Чтобы молитва шла от сердца. И, сложив под грубым одеялом руки, он горячо молил: чтобы Господь подвергнул сильных и возвысил униженных, чтобы дал Минти хлеб насущный и избавил от лукавого, чтобы Энтони не связался с Пилстремом и прочей компанией, чтобы посланник пришел на обед, чтобы новая чашка подошла к блюдцу; кончая, он благодарил Господа за его бесконечную милость, за счастливый и удачный день. В доме напротив один за другим погасли огни, скоро он перестал слышать, как в окно бьется мошкара. Погасив лампу, он терпеливо замер в темноте, как тот паук под стаканом. И он так же подобрался, как паук, умудренно затих; вытянув тело, затаившись, он лежал как мертвый и смиренно искушал Бога: не забудь снять стакан.

Энтони явился минута в минуту. Ступив на Северный мост, он слышал, как на том и другом берегу куранты пробили восемь раз. Такая точность была не в его правилах. Он не любил приходить раньше женщины, ждать — это сразу ставит отношения на неверную почву. Женщина должна прийти первой, а он немного опоздать, пусть даже послонявшись для этой цели где-нибудь неподалеку, и явиться веселым, виноватым, рассеянным. Но сейчас особый случай. У него появилась работа, и, торопливо шагая в утреннем тумане с Меларена, словно росой покрывшем его новое пальто, он на ходу тщательно отработал всю тактику: деловитость, пунктуальность, терять время на женщин некогда, он занятой человек, в начале десятого нужно быть в конторе, могу вам уделить час, на мне огромная ответственность. Но на другом конце моста она уже ждала его, и он смягчился. Какое глупое имя — Лючия; ужасно, бедная крошка. А уж как одеться постаралась: такая серьезная мордочка — и тут эта развратная шляпка. Она-то думает, что пришла на встречу с возлюбленным, а не случайным знакомым по Гетеборгу, думал он, расплачиваясь предательской нежностью за ошеломляющее открытие, что женщина старается понравиться ему (даже если она высыпает на себя всю пудреницу, как Лючия Дэвидж). Как хотите, но даже последние стервы бывают наивны до слез. Даже у Мейб это было.

Увидев его, она заспешила навстречу. Они были одни на мосту. Высокие каблуки царапали мокрую от тумана мостовую, она ткнулась головой ему в грудь, сбив на затылок шляпку. Они расцеловались запросто, как старые друзья. Он вытащил из-за пазухи тигра, но он не догадался спрятать его сразу, теперь игрушка была насквозь мокрая.

— Вы прелесть, — сказала она. — Какой он мокрый. Вы оба мокрые. Как утопленники. — И правда, в плотном тумане пальто и шляпа намокли так, словно побывали под проливным дождем. Пожалуй, еще на дне озера, подумал он, можно набрать столько воды, но подобные мысли угнетающе действовали на него и он отогнал их смехом:

— Я хороший пловец. — И соврал, потому что всегда боялся воды; когда ему было шесть лет, отец для пробы бросил его в бассейн, и он сразу пошел ко дну. С тех пор многие годы его преследовал страх утонуть. Но он перехитрил судьбу, готовящую ту смерть, которой больше всего боишься. Рискует хороший пловец, а Энтони плавал плоха и положил себе никогда не рисковать. Он и сейчас не хотел рисковать: ему напомнили о сыром пальто, и он сразу запаниковал. Он очень по-матерински относился к собственному здоровью. — Вот что нам сейчас нужно, — сказал он, — чашка хорошего горячего кофе.

— И гренки с вареньем.

— И яичница с беконом.

— И чтобы был Лондон.

Оба рассмеялись, потом вздохнули, взгрустнув по Англии, по дому. Нечего здесь торчать, думал Энтони, он легко простужается, у него от рождения слабая грудь, только с виду она такая атлетическая. Он поймал такси, и, запыхавшиеся, смеющиеся, они забрались в машину, не представляя толком, куда ехать, и испытывая ту неловкость, которая знакома всякой паре, впервые без посторонних отправившейся на прогулку. — Куда едем? — спросил Энтони. Шофер еще придерживал дверь; на мосту густо клубился туман, выжимал на мостовую дождичек; где-то около ратуши загудел пароход — звук вырос, упал, опять вырвался на волю, словно, симулируя поврежденное крыло, уводила от гнезда ржанка. — Я совсем не знаю этих мест. Выбирайте сами. Так куда мы едем? — Снимая мокрое пальто, он подозрительно ощупал рубашку — сухая. Он никогда не чувствовал себя застрахованным от печальной развязки этих увеселительных экскурсий: постель, жестокая простуда, а то и воспаление легких. Она сказала:

— Едем в Дротнингхольм. Я там еще не была. Там есть дворец. — А завтрак там будет?

— Будет.

В тумане запотели окна, она ладонью расчистила стекло. Энтони поцеловал ее в склоненную шею. Она сказала:

— Бедный отец, если бы он знал, какой образ жизни я веду.

— Вы меня имеете в виду? — спросил Энтони. Она обернулась, но вместо задуманного безрассудно дерзкого взора он увидел взгляд испуганного звереныша. — Вы не единственный на свете. — Господи, испугался он, что она имеет ввиду? Надо как-то объяснить, что у него честные намерения, что сейчас он хочет только завтракать. Она небрежно обронила:

— И в Ковентри найдется несколько приличных мужчин. — У нее были неаккуратно выщипанные брови, и вообще над внешностью трудилась неумелая рука: слишком яркая помада, на шее засохшие пятна пудры. Она вела себя с неуверенной развязностью новичка в интернате: его втайне что-то угнетает — может, физический недостаток, может, смешное имя. Лючия, подумал он, Лючия. Отрекомендовавшись отчаянным существом и как бы предлагая ему действовать теперь на свой страх и риск, она спросила:

— Как ваша работа?

— Отлично, — ответил Энтони. — У нас с Крогом нет ни минуты свободной.

— Он обнял ее за плечи и рассеянно погладил левую грудь.

— А что… чем вы, собственно, занимаетесь?

— Я его телохранитель. Эти промышленные тузы, знаете, очень боятся, что их кто-нибудь продырявит. Ну, а я, — сказал он, в свою очередь набивая себе цену, — должен опередить такого.

Сбив набок шляпку, она прижалась к нему теснее, во рту у нее пересохло, она нетвердо сказала:

— Не может быть.

Ее возбуждение заставило его вспомнить свои обязанности — он покровительственно потрепал ее грудь и сказал:

— Очень может быть. Он настоящий денежный мешок.

— Я не про него, — сказала она. — Такая работа не для джентльмена.

— А я и не джентльмен, — сказал Энтони и поцеловал ее.

— Нет, — возразила она, — вы джентльмен.