Меня создала Англия - Страница 10

— Деньги поджимают.

— Я, разумеется, не спекулирую. Просто для меня акции Крога — это гарантия". — Серым встревоженным призраком он порхал от двери к окну, от окна к книжному шкафу. Что-то его беспокоило. — Невелика гарантия, сэр Рональд, — всего десять процентов. — Я понимаю, дорогой мой, понимаю, но на вас можно положиться. Если хотите знать, Крог, я — хотите виски? — сделал вещь, которую еще несколько лет назад счел бы опрометчивым поступком. В ваше последнее предприятие я вложил уйму денег, для меня чертовски много. Это надежное дело? — Такое же, как основная компания.

— Разумеется, разумеется. Вам покажется странным, что я задаю такие вопросы, но, право, я еще никогда не ставил так много на одну карту. Черт возьми, Крог, в моем возрасте уже можно бы не беспокоиться из-за денег. Мой отец не знал таких тревог. Он вполне обходился консолями. Но сегодня даже государственным бумагам нельзя доверять. Рабочие правительства, отсрочки по платежам — все так ненадежно. Знаете, Крог, за последний год разорилось двое моих приятелей. В полном смысле слова. Не то чтобы пришлось расстаться с автомобилем или гунтерами, а просто остались на мели с двадцатью фунтами на всю неделю. Тут не хочешь, а задумаешься, Крог. — У вас, кажется, есть акции металлургических предприятий? — Да, на две тысячи. С ними все прекрасно. Конечно, это не акции «Крога», мой дорогой, но — вполне, вполне.

— Если позволите дать совет, — сказал Крог, — утром я бы первым делом связался с маклером. Завтра, я полагаю, они поднимутся де ста двадцати пяти шиллингов, может, даже подскочат до ста тридцати, но велите маклеру продавать уже по сто двадцать пять. К концу недели они упадут до восьмидесяти шиллингов.

— Очень любезно с вашей стороны, весьма. Если ваш список еще не закрыт, я поставил бы еще немного на вашу карту…

— Позвоните утром моей секретарше, мисс Фаррант. Наверное, я смогу устроить вам тысячу или около того по номиналу. В знак дружеского расположения, — сказал он с принужденной сердечностью. Посланник беспокойно кружил по комнате, раскачивая на шнурке монокль, склоняя каучук и реформы в Рио, возвращаясь к металлургическим предприятиям; в его жадности было что-то детское и обезоруживающе наивное. С чувством легкого раздражения Крог рассматривал его, слушал, напряженно вытянувшись перед шкафом, в котором, среди прочих, хранились собственные сочинения сэра Рональда: «Рисунок серебряным карандашом», "Однажды в «Русалке», «Пилигрим в Фессалии». В его напряженности смешались и гордость, и откровенная неприязнь к дилетанту в денежных делах, и стеснительная скованность простолюдина, не забывшего деревянной избы, ночей в озере, диких гусей, моста в Чикаго.

— Когда вы последний раз видели принца? — спросил сэр Рональд. — Принца, принца… — вспоминал Крог. — Кажется, на прошлой неделе. — Маленькие часы мелодично пробили время. — Мне пора, — сказал он. — Скоро передадут курсы Уолл-стрита. — Но и после двадцати лет процветания он не умел побороть свою скованность, боялся сделать промах, который выдаст его крестьянское происхождение. Он с жадным беспокойством следил за собеседником: раскланяться? пожать руку? или просто улыбнуться и кивнуть? — сейчас этот вопрос мучил его не меньше, чем финансовая проблема.

— Значит, если я позвоню… — начал посланник, крутя в пальцах монокль. Откуда-то из забытого прошлого вдруг выплыл непристойный анекдот; повеяло теплом возобновленной старой дружбы; губы сложились в непривычно мягкую улыбку.

— Что вас рассмешило, мой дорогой? — озадаченно спросил посланник. Но с анекдотом, как со старым приятелем, трудно в новой компании — он принадлежит другому времени, где все было грубее, беднее и где было больше дружбы. Сейчас он его стеснялся, он не мог познакомить с ним своих новых друзей — посланника, принца, даже Кейт; надо тайком накормить гостя, дать денег и выпроводить; этот хоть не вернется шантажировать; но осталось чувство одиночества, опустошенности, словно жизнь его не раздвинулась вширь, а наоборот — стала теснее. «И когда они добрались до публичного дома…»

— Так, вспомнилось. Мне пора.

Зазвонил телефон. Посланник снял трубку, потом передал ее Крогу. — Это вас, мой дорогой. Я исчезаю. Позвоните, когда кончите, и Кэллоуэй вас проводит. — Он с чувством пожал локоть Крога и на цыпочках пошел к двери. По пути обернулся:

— Я позвоню вам завтра в одиннадцать. — Это исключено, — говорил Крог. — У нас в каждом цеху осведомители. Куда они смотрели? — услышав голос посланника, он закончил:

— Я сию минуту возвращаюсь. Разыщите герра Лаурина, он умеет разговаривать с этими людьми. — Он заспешил, решив не ждать Кэллоуэя, но деликатное позвякивание чашек, доносившееся в галерею, и сановники в золоченых рамах заставили его взять себя в руки. Он подтянулся, возвратился в кабинет и позвонил. — Вечер не из приятных, сэр, — сообщил Кэллоуэй, помогая ему надеть пальто. — Скверный туман, хуже, чем вчера.

— Такси, пожалуйста.

Глядя на Кэллоуэя, застывшего посреди улицы с двумя поднятыми пальцами, он думал: ему хотелось поговорить со мной; наверное, даже Кэллоуэй покупает акции. А может, правда хотел обсудить погоду? Как вообще завязывается разговор? Ведь у людей разные интересы, совсем другие взгляды. Между ним и Кэллоуэем прошел кавалерийский отряд; на минуту живая стена кирас и плюмажей скрыла лысого человека в коротком черном камзоле. Офицер увидел на пороге миссии Крога и приветствовал его взмахом руки в белой перчатке; лошади вскидывали головы и легко ступали под фонарями, помахивая каштановыми хвостами.

Остановившись, прохожие улыбались всадникам, словно мимо проходила сама молодость, красота, воля. Один Кэллоуэй оставался равнодушным к зрелищу, высматривая такси.

Монограмма над воротами была погашена. Ожерелье из темных лампочек напоминало потускневшую стальную брошь.

— Почему не горят лампочки? — накинулся он на вахтера.

— Распоряжение герра Лаурина. Выключать свет после шести.

— Немедленно включите.

На столе лежал отпечатанный на машинке биржевой бюллетень Уолл-стрита; где-то за стеной стрекотала пишущая машинка.

— Мисс Фаррант вернулась?

— Еще нет, герр Крог. — У стола его ожидала секретарша, заменявшая Кейт, — худая, седая, с нервным тиком на глазу. — Когда стало известно о забастовке?

— Сразу после вашего ухода, герр Крог.

— Она начнется завтра?

— Завтра в полдень.

— Сколько фабрик?

— Три.

— Кто зачинщик?

— Осведомитель в Нючепинге называет Андерссона…

— Кого-нибудь уволили? — спрашивал Крог. — Или вопрос заработной платы? Надо сегодня же выяснить.

— В отчете из Нючепинга — вот он, герр Крог, около цветов, — предполагается американское влияние…

— Это ясно, — ответил Крог. — Но что послужило поводом? — Распространился слух, что в Америке вы предлагаете низкую заработную плату, что там вообще падают заработки, растет безработица. — С какой стати их волнует Америка?

— Этот Андерссон социалист…

— Разыщите герра Лаурина. Немедленно. Нельзя терять времени. Он знает подход к этим людям.

Только Лаурин и находил с ними общий язык; собственно, потому Крог и ввел его в правление: бывает, что не поможет самая светлая голова, зато выручит дружелюбие, умение договориться с людьми. — Я пыталась разыскать герра Лаурина. Его нет в городе.

— Надо его вызвать.

— Я звонила ему домой. Он болен. Может быть, позвонить герру Асплунду, герру Бергстену?

— Нет, — ответил Крог. — От них мало толку. Если бы здесь был Холл. — Может, послать машину за Андерссоном? Минут через десять он уже будет здесь.

— Ваши советы нелепы, — взорвался Крот. — Я должен сам поехать к нему. Через пять минут приготовьте машину.

Он взял биржевые курсы Уолл-стрита и попытался сосредоточиться. Он совершенно не представлял, что сказать Андерссону. «ЭК» на пепельнице, «ЭК» на ковре, «ЭК», венчающие фонтан за окном, — он был окружен самим собой. Не верилось, что когда-то было иначе. Что сказать Андерссону? Можно предложить денег. А вдруг не возьмет?… Надо в дружеском тоне переубедить его, повести мужской разговор. Ужасно несправедливо, что Лаурин, о котором он вчера даже не вспомнил, которого он, в сущности, презирал, — что Лаурин ничуть не затрудняется разговаривать с этими людьми. С чего начинает Лаурин? Крог часто наблюдал его в подобной ситуации. Лаурин отпускал шутку — и сразу воцарялась непринужденная обстановка. Я тоже, подумал Крог, должен отпустить шутку. Он вырвал листок "из настольного блокнота, написал и подчеркнул: «Шутка». Только какая? «И когда они добрались до публичного дома…» При посланнике воспоминание вызвало улыбку, анекдот выплыл из укромного прошлого и принес с собой печаль и красоту, привязанные к чему-то в трудной юности, — к такому, что никогда не забывается до конца. Сейчас улыбка не выходила. Крог почувствовал стыд и огорчение, что для дела приходится жертвовать даже этим рассказом; а других он вспомнить не мог. Ну, а потом, забеспокоился он, что потом? Что еще скажет Лаурин? Наверное, поинтересуется семьей. Он позвонил секретарше и вскоре записал под словом шутка: «Жена, двое сыновей, один работает на фабрике, дочери десять лет». Он тщательно выписал каждое слово и каждое подчеркнул; потом порвал бумажку и бросил клочки на пол. Как можно планировать человеческие отношения? — это не производственный график. Он постарался ободрить себя: это мне полезно, я чересчур завяз в делах, надо встряхнуться, сойтись с людьми. Он размышлял: ведь было время, когда я чувствовал себя с другими легко, — и пытался вспомнить, но в памяти были только капли воды, падавшие с весел, молчаливо застывший отец, ранний рассвет, усталое возвращение. Он вспомнил: клепальщики на мосту, мы были друзьями. Но бутерброд с горячей сосиской, укрывшись от ветра, он ел в одиночестве, один спал в подвесной койке (он не мог припомнить ни одного девичьего лица); и от всей дружбы только и остался неприличный анекдот.