Мент - Страница 13

– У меня, Александр Андреевич, тоже принципы. Я, знаете ли, на такие вопросы не отвечаю, – сказал Сенатор. От него пахло хорошим одеколоном и – слегка – коньяком.

– Ну-ну… а Мушону все-таки передайте: грузины на него очень сильно обиделись. Возможны эксцессы. Всего доброго, Игорь Станиславович.

– Желаю здравствовать, Александр Андреич.

Вот так – переговорили опер и шулер… разошлись. Остались при взаимном уважении. Пожилой катала был частью Невского проспекта. Бесспорно, криминальной частью, но не вызывающей отвращения. Более того, интеллигентный Сенатор, не пропускавший ни одной театральной премьеры, очень к себе располагал. И был известен тем, что никогда никого не сдавал. Несколько раз его грабили – он никому не жаловался и уж тем более не обращался в милицию. Такие вот встречались характеры и явления на Невском проспекте… Прихватил однажды Зверев одного из ветеранов-ударников криминального труда, дважды уже судимого, уверенного в себе и опытного.

– Как жить будем, Леша? – спросил Зверев. – Ты же всех кидаешь, говорят.

– Кидаю, – легко согласился ветеран-ударник. – И буду кидать. Я здесь, Александр Андреич, уже двадцать лет… это моя жизнь. Если бы не подсел по дурости в семнадцать – может, было бы по другому. А теперь – извини. Я кидаю, ты ловишь. Но я никогда у женщины сумочку из рук не вырву или последнее у работяги не отберу… Вон – салаги тетку деревенскую обрабатывают – иди, Зверев, лови. А меня не надо, я уже не твой клиент. Хочешь, мы с тобой посидим, выпьем, как мужики поговорим. Так-то лучше будет…

Два года назад, когда работа Зверева частенько заканчивалась очередным коровьим шлепком, такой разговор был бы невозможен. И он не сумел бы понять преступника, и преступник не стал бы с ним разговаривать по-человечески. За два года Зверев многое понял… Не каждый представитель криминальной среды обязательно негодяй. Тот же Леха-Нос однажды отдал свои деньги многодетной матери, которую обули два молодых подонка. А потом сам вычислил их и основательно отметелил. Больше они на Невском не появлялись… Тот же Леха-Нос ухаживал за своей парализованной матерью и больше всего на свете боялся сесть. В этом случае мать оставалась одна. Даже хуже – с сестрой-алкоголичкой, которая тащила из дому все подряд. Опера двадцать седьмого Леху знали, никогда не прихватывали. Случалось даже выпивали вместе… Так что отношения полицейские и воры не укладывались в какие-то стандартные рамки.

Характеры и явления Невского проспекта! Их было здесь великое разнообразие, но все-таки и Леха-Нос, и Сенатор, и еще пяток-десяток похожих жуликов были исключением, а не правилом. Благородные разбойники потягивали эль в Шервудском лесу, а в кабаках и притонах Ленинграда гуляли ребятишки другой закалки, вернее – закваски. Какие-либо представления о морали, нравственности, совести у них отсутствовали напрочь. Это был изначально грязный, омерзительный мир, и даже представления о так называемой блатной романтике здесь отсутствовали. Их ценности были примитивны. Убоги. Пещерны. Здесь думали только о деньгах. Деньги, в свою очередь, мгновенно превращались в водку, анашу и животный, грубый секс. Многие из них, в сущности, и не отличались от животных: мозг, постоянно отравленный алкоголем и наркотиками, отказывался нормально работать. Оперативникам, ежедневно сталкивающимся с этими отбросами, порой самим становилось тошно. Тупость, жестокость и бессмысленность существования человекоподобных ублюдков способна поразить воображение… Рано или поздно любой опер хватается за голову и задает себе вопрос: Господи, да что же это? Что делается, Господи? ОТКУДА ВСЕ ЭТО?

Опер испытывает мощнейший хронический стресс. И сегодня, и завтра, и послезавтра он обречен общаться с обворованными, ограбленными, избитыми людьми. Он обречен разговаривать с родственниками искалеченных и убитых, униженных и изнасилованных… И еще с насильниками, убийцами, хулиганами… Он чувствует, что у него начинает ехать крыша. Он видит во сне изнасилованную и задушенную девочку. И труп бомжа, забитого насмерть пьяными подростками. И разорванные уши старой учительницы, у которой наркоман вырвал трехрублевые серьги… Да что это делается-то, Господи?… После работы опер достает из сейфа бутылку водки и наливает стакан. Вы беретесь его за это осудить?… Что ж, наверно, у вас есть на это право. Так же, как есть право прочитать разоблачительную статью в газетке о жестокости ментовской, обсудить ее на работе в обеденный перерыв и дружно возмутиться. Теперь, слава Богу и ЦК КПСС, гласность! Теперь-то мы знаем, что там в этой ментовке творится!

Но когда у гражданина снимут шапку на улице, или отберут кошелек в подъезде, или просто изобьют его детишки, он бежит в проклятую ментовку. К лягавым, к мусорам, к фашистам… И говорит: Найдите! Таких сволочей нужно сажать без суда! Расстреливать! Вешать! И я сам, своими руками готов… О, наш гражданин добр. Он терпим и высоконравственен. Не то, что озверевшие менты!

После работы опер открывает сейф. И наливает себе стакан водки. А потом едет домой в опустевшем к вечеру трамвае. И, может быть, найдет в себе силы поговорить с женой… если, конечно, у него есть жена. Но скорее всего, он буркнет что-то, поковыряется вилкой в пельменях и ляжет на диван. Завтра он снова будет ловить воров, хулиганов, грабителей, получать втык от начальства и ломать голову, как бы спихнуть заявителя с заведомым глухарем. Он либо сумеет душой зачерстветь и научится цинично шутить над трупами, либо… Либо он не на своем месте. Опер – это не профессия, это судьба.

Сашка Зверев шел по Невскому. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект… Ах, как прав Николай Васильевич Гоголь. И опер Зверев с классиком абсолютно согласен, слишком много он знает о тайной жизни Невского и его постоянных обитателей.

Опер идет по проспекту… автоматически всматривается в лица. Шевелит волосы легкий ветерок-сквознячок, текут мимо беспечные люди. Зверев вспомнил, как три года назад он так же шел по Невскому. Тогда ноги сами привели его к двадцать седьмому отделению. Тогда он обращал внимание только на симпатичных женщин… давно это было.

На углу Садовой Сашка разминулся с Лебедевым. Резидент спешил куда-то с озабоченным видом. И снова вспомнился эпизод из самого начала оперской карьеры. Звереву нужен был по какой-то надобности (теперь и не сообразить, зачем именно) Сухоручко. Сашка заглянул в кабинет и спросил у Галкина:

– Семен, а Дмитрий Михалыча не видал?

– Да он куда-то с рюкзаком полетел, – рассеянно ответил Галкин.

– А чего это он о рюкзаком? – удивился Сашка.

Галкин поднял глаза и, усмехнувшись, ответил:

– Не знаю. Может, за картошкой пошел… Тогда Зверев ничего не понял. Да и не мог понять. Он просто не знал, что рюкзаком опера называют между собой резидента[3]. Впрочем, он еще даже и не подозревал о существовании такой штатной единицы в милиции. Резидент ассоциировался с чем-то шпионским. Сашка вспомнил, улыбнулся. А резидент Лебедев, невзрачный пожилой дядька в сером поношенном плаще, уже исчез.

Зверев почти ничего не знал о нем. Кроме, пожалуй, того, что Лебедев всю жизнь проработал опером.

Зверев пошел дальше. Всего через сотню метров он снова встретил знакомого. Даже двоих… Из Елисеевского навстречу Сашке вышли два жулика. Доктор и Жора Кент. Были они веселы, возбуждены и нагружены покупками. Закуской и выпивкой. Даже при беглом взгляде было очевидно, что подельники собирались хорошо погулять.

– Здорово, орлы, – сказал, подходя поближе, Зверев.

– О, Саша, – весело приветствовал Доктор. – Какими судьбами?

– Живу я здесь, Доктор. Разве не слыхал?

– Здрасьте, гражданин начальник, – шутливо раскланялся Кент.

– Здорово-здорово…

Зверев оценил горлышки коньячных бутылок, выглядывающих из пакета Доктора, и наполненный закуской пакет в руках Кента. Совершенно очевидно, что набрали подельники не на одну сотню рублей. Да еще и переплатили – брали-то, наверняка, из-под прилавка. Дефицит!