Меньшой потешный
(Историческая повесть из молодости Петра Великого) - Страница 11

— А кто, бишь, едет первым посланником нашим в чужие земли? — задумчиво спросил он. — Кажись, бывший стольник мой Долгорукий?

— Он самый, государь. Князь Яков Федорыч как раз нонче тут, в Преображенском, прощается с государыней-царицей. Соизволишь позвать к тебе?

— Позови.

Меншикову Петр приказал, между тем, подать большой глобус, по которому Зотов обучал его географии. Когда явился Долгорукий и объяснил, что собирается на поклон к королю французскому Людовику XIV и испанскому — Карлу II, Петр поручил посланнику передать тому и другому, что рано или поздно он лично намерен навестить обоих в их столицах.

— Ведь не так-то уж далеко тоже, — сказал он, одной рукой поворачивая на оси глобус, а указательным пальцем другой руки следя по глобусу путь от Москвы до Парижа и Мадрида.

— На шаре-то этом словно бы и близко, — отозвался Долгорукий, — а поди-кось, сколько тысяч верст отселе будет!

— Уж и тысяч! Кто их мерил?

— И не меря, государь, ученые люди тебе скажут точка в точку, как далеко от такого-то до такого-то места.

— Я что-то тебя, князь, не пойму. Как же так вымерить не меря?

— А вот как. Есть у них, слышал я, инструмент такой, астролябия, что ли, называется: как наставишь ее, так можешь, слышь, не подходя, вымерить хоть бы колокольню Ивана Великого.

— Ну!

— Ей-богу, правда. За верное слышал. Коли хочешь, нарочно тебе такую астролябию в гостинец из заморских краев привезу?

— Привези, голубчик князь, непременно, смотри, привези! Без того мне лучше и на глаза не показывайся.

— Обещаюся, так уж сдержу слово.

Но долго заставил ждать себя Долгорукий. В те патриархальныя времена, как известно, и за границей железных дорог не было еще в помине, шоссированные же пути встречались там разве кое-где около столиц. Не диво, что вернулся Долгорукий в Москву не ранее мая 1688 года. Зато он не забыл обещанного гостинца. Когда однако распаковали астролябию, ни молодой царь, ни сам посланник не знали, что делать с нею. Смышленый и изворотливый в других случаях, Меншиков на этот раз также стал в тупик. Послали за Зотовым и Нестеровым. Но оба учителя, оказалось, к немалому «конфузу» своему, видели мудреный инструмент впервые.

Выручил врач царский, ван-дер-Гульст. Был у него в Москве земляк и однокашник голландский, купец Франц Тиммерман, который еще на школьной скамье в родном своем Амстердаме считался первым математиком и не мог не знать, как приспособить астролябию. И точно, приглашенный в Коломенское, Тиммерман живо приладил инструмент и, по предложению Петра, исчислил расстояние от царских хором чрез Яузу до фортеции Пресбург.

Не верилось однако Петру, что дело могло обойтись без какой-нибудь уловки: велел он взять длинный канат, перетянуть через реку к фортеции, а затем измерить канат саженью. И что же? — расчет голландца оказался, что аптекарский: верен цифра в цифру!

— Как это ты высчитал, мингер? — удивился Петр. — Укажи, пожалуй.

— Из аттенции к особе вашего величества я душою рад, — отвечал с поклоном Тиммерман. — Дело само по себе несложное, коли знать арифметику да геометрию. Но далеко ли, ваше величество, дошли в сих науках?

Вопрос несколько смутил Петра.

— Четыре правила-то мы с Афанасием Алексеичем проходили… — промолвил он.

— А геометрию?

Молодой царь безотчетно поднес руку к затылку и переглянулся, как бы ища поддержки, сперва с Нестеровым, потом с Зотовым. Оба пожали плечами.

— Моя часть была больше огнестрельная да фейерверочная, — стал оправдываться Нестеров.

— А моя — Закон Божий да письмо, — отозвался Зотов.

— Да, спасибо тебе, Никита Мосеич, почерк у меня великолепный, на загляденье! — усмехнулся Петр. — Вот кабы я писал так, как сестра Софья, которая нанизывает букву к букве, словно печатает…

— Дело, государь, не в красоте письма, — заметил Меншиков: — было бы изложено красно, умно и толково.

— Верно… коли есть у кого ум и толк. Любезный Тиммерман! — быстро обернулся Петр к голландцу, — возьми-ка ты меня в науку!

Тиммерман не отказался, и с этого самого дня от сделался безотлучным наставником и спутником молодого государя.

— Делу время, потехе час, — говаривал в ободрение самому себе Петр, когда он душой порывался к своим потешным, а рассудок заставлял его корпеть над учебными тетрадями.

Меншиков, парень рассудливый, умница и книгочей, пользовался всяким случаем, чтобы присутствовать при уроках своего государя; в отсутствие же последнего тайком просматривал царские письменные работы.

Так, по следам царя, он основательно прошел «адицию» (сложение), «субстракцию» (вычитание), «мультипликацию» (умножение), «дивизию» (деление), так искусился в началах астрономии и артиллерии, успешно преодолев понемногу рябившие у него сперва в глазах научные термины: «градусы» и «минуты», «деклинация», «квадрант» и «дистанция», и прочее, и прочее.

Натура Петра не была однако натурою кабинетного ученого. Ему, непоседе, требовалась деятельность живая, кипучая. Куда охотнее, чем за книгами, он набирался ума-разума у нового наставника своего Тиммермана на прогулках, где каждый предмет останавливал его чуткое внимание, а сведущий голландец своими обстоятельными комментариями давал всему надлежащую окраску и значение.

На одной такой прогулке, летом 1688 года, в подмосковном селе Измайлове, Петр заметил ветхий амбар и полюбопытствовал узнать его назначение.

Царю объяснили, что это-де кладовая со всяким старьем еще от Никиты Ивановича Романова (двоюродного брата деда Петрова, царя Михаила Феодоровича).

— Отоприте-ка! — приказал Петр, — может, найдется что про нас.

Отперли амбар. В заднем углу, среди разного мусора и хлама, виднелась большая опрокинутая ладья. Необыкновенный вид ее тотчас привлек внимание молодого государя, и он не замедлил пробраться к ней.

— Челнок не челнок, барка не барка… — недоумевая, говорил он. — Ты, Франц Федорыч, не мало видел ведь судов на своем веку; что это такое?

— Ботик английский, — не задумываясь, отвечал Тиммерман.

— Английский? Да как он попал сюда?

— Знать, выписан был из Англии.

— Но для чего?

— Чтобы и против ветра тоже ездить можно было.

— Как же так против ветра?

— А на парусах.

— Против ветра? — повторил Петр. — Покажи мне, Тиммерман, сейчас покажи!

Тиммерман усмехнулся.

— Есть у вас, русских, ваше величество, мудрая пословица: «Дело мастера боится». В мореходном деле я не мастер. Но каков ботик, сами, чай, видите: ни паруса, ни мачты нету, а дно насквозь продырявлено. Спустим на воду — мигом зальет.

— Так я велю его починить, велю сделать и мачту и парус! — вскричал Петр. — Достать бы только такого человека. По глазам твоим, Франц Федорыч, вижу, что есть он у тебя. Есть ведь, — да?

— Поискать, так, может, найдется, — уклончиво отвечал флегматичный голландец.

— Да кто он? Назови же! Не мучь ты меня, Господи Боже мой!

Тиммерману пришлось уступить.

— Голландец он тоже, столяр, Карштен Брандт, — сказал он. — Покойный батюшка вашего величества, царь Алексей Михайлыч, вызвал его с другими мастерами еще двадцать лет назад из Амстердама — поставить флот морской на Каспии. Да разбойник этот волжский… как, бишь, его?

— Стенька Разин?

— Вот-вот… сжег первый же корабль их «Орел». На том постройка судов каспийских и остановилась.

— А Брандт перебрался сюда, в Москву?

— Да, и кое-как перебивается тут изо дня в день своим столярным ремеслом. Но возьмется ли он еще теперь…

— Возьмется! должен взяться! — перебил Петр. — Я ему всемерный авантаж окажу. Сейчас, сей же момент кати за ним, да без него, смотри, не смей и глаз мне казать.

Покачал головой Тиммерман, но «из почтительного аташемента» к юному царю не стал более перечить.

Старичку Брандту, понятно, грех было отказываться от улыбнувшегося ему на старости лет счастья: законопатил он, засмолил ботик, смастерил мачту и парус, а затем стащил готовое суденышко в воду, в Яузу.