Мемнох-дьявол - Страница 105

Я отсутствовал три дня. В новостях было полно домыслов о смерти Роджера. Хотя как все это попало в прессу, мне говорить не хотели. В мире темного криминального наркобизнеса вовсю шла драка за власть. Репортеры перестали звонить на телевидение с расспросами о Доре. Никто не знал об этой квартире. Никто не знал, что она здесь.

И лишь очень немногие знали о сиротском приюте, куда она собиралась вернуться, как только перевезут все реликвии Роджера.

На кабельном телевидении ее шоу запретили. Дочь гангстера больше не проповедовала. Она не виделась и не разговаривала со своими последователями. Из колонок новостей и шуток телеведущих она узнала, что скандал облек ее фигуру ореолом загадочности. Но в основном ее называли не имевшей никаких перспектив телеевангелисткой, выступавшей в кратковременных передачах и не ведавшей о делах отца.

В обществе Дэвида и Армана она утратила все контакты с прежним миром, живя здесь, в нью-йоркской квартире отца, за стенами которой властвовала тяжелейшая за последние пятьдесят лет зима и с небес валил снегопад; живя среди бесценных реликвий, прислушиваясь к ним, к их ласковым утешениям, к их чудесным сказкам, не представляя, что собирается делать, все еще веря в Бога...

Вот такими были самые последние новости.

Я забрал у них одеяло и пошел в одном ботинке через квартиру.

Я вошел в маленькую комнату. Завернулся в одеяло. Окно здесь было зашторено. Значит, солнца не будет.

– Не подходите ко мне, – сказал я. – Мне нужно отоспаться сном смертного. Мне нужно проспать ночь и следующий день, и потом я все вам расскажу. Не трогайте меня, не приближайтесь ко мне.

– Можно мне спать в твоих объятиях? – спросила Дора – бледное, трепещущее, наполненное кровью создание, стоящее в дверном проеме, за которым виднелись ее ангелы-вампиры.

Комната была темной. В ней стоял лишь один сундук с сокровищами. Правда, в холле были еще и статуи.

– Нет. Как только взойдет солнце, мое тело сделает все возможное, чтобы защититься от вторжения смертного. Тебе нельзя погружаться со мной в этот сон.

– Тогда позволь мне полежать с тобой хоть сейчас.

Двое других уставились через ее плечо на мою пустую глазницу, взволнованно подталкивая друг друга. В ней, должно быть, стояла кровь. Но наша кровь быстро сворачивается. Глаз был вырван с корнем. Какой же, интересно, у него корень? Я все еще чувствовал запах нежной, восхитительной крови, которую вкусил от Доры. Кровь осталась у меня на губах, ее кровь.

– Дайте мне поспать, – сказал я.

Заперев дверь, я лег на пол, подтянул колени к животу, окунулся в тепло и уют толстых складок одеяла. Я вдыхал запах прилипших к моей одежде сосновых иголок и земли, дыма, засохших частиц дерьма, крови – человеческой крови, – крови с полей сражений и крови из Айя-Софии, когда на меня свалился мертвый младенец, и запах конского навоза, и запах адского известняка.

Все это было под одеялом вместе со мной, а рука моя покоилась на развернутом Плате, прикрывавшем мою нагую грудь.

– Не подходите ко мне! – прошептал я вновь для ушей бессмертных, находящихся за пределами комнаты, – тех, что были так смущены и напуганы.

А потом я заснул.

Сладкий покой. Приятная темнота.

Хорошо бы смерть была похожа на это состояние. Хорошо бы вот так спать, спать и спать вечно.

Я пребывал в бесчувствии целых двадцать четыре часа, проснувшись лишь на следующий вечер, когда солнце на зимнем небе уже угасало. На деревянном сундуке были разложены предметы моей одежды, хорошей, а не той, в чем я пришел, и стояла пара ботинок.

Я попытался представить себе, кто все это подбирал для меня из того гардероба, что был в гостинице. Логика подсказывала, что это Дэвид. Я улыбнулся, размышляя о том, как часто в нашей жизни мы с Дэвидом совершенно запутывались в приключениях с одеждой.

Но, видите ли, вампир, который не придает значение такой мелочи, как одежда, – уже нонсенс. Даже самые великие мифические персонажи – если они созданы из плоти и крови – обязаны беспокоиться по поводу застежек на туфлях.

Меня вдруг осенило, что я вернулся из царства, где одежда изменяет вид по воле носящего ее. И что я покрыт грязью и на мне лишь один ботинок.

Я поднялся, не забывая об осторожности. Бережно достал Плат, не разворачивая и даже не рискуя взглянуть на него, хотя, мне казалось, сквозь ткань проступало темное изображение. Я аккуратно снял с себя всю одежду и сложил ее стопкой на одеяле – так, чтобы не пропало ни одной сосновой иглы. Затем пошел в расположенную рядом ванную комнату – стандартное помещение с горячим паром, выложенное кафелем, – и купался как человек, крестящийся в Иордане. Дэвид приготовил мне все необходимые мелочи: щетки, расчески, ножницы. Вампиры, право, не нуждаются в особенной роскоши.

Все это время дверь ванной комнаты была приоткрыта. Осмелься кто-нибудь войти в спальню, я выпрыгнул бы из-под горячей струи и велел незваному гостю выйти.

Наконец я появился из ванной – влажный и чистый, причесал волосы, тщательно вытерся и полностью облачился в одежду. То есть надел на себя все, что у меня было, начиная с шелковых кальсон, майки и черных носков и кончая шерстяными брюками, рубашкой, жилетом и двубортным блейзером темно-синего цвета.

Потом я наклонился и поднял сложенный Плат. Я держал его, не осмеливаясь развернуть.

Мне было хорошо видно темное пятно на обратной стороне ткани. В этот раз я не сомневался. Я убрал Плат под жилет и тщательно застегнул все пуговицы.

Затем посмотрел в зеркало. Там отражался безумец в костюме от «Братьев Брукс», демон с роскошными белокурыми локонами, с расстегнутым воротником рубашки и единственным жутким глазом, глядящий на себя самого.

Глаз! Господь милосердный! Глаз!

Пальцы мои потянулись вверх, чтобы ощупать пустую глазницу и складку век, не до конца прикрывавшую пустоту. Сейчас бы меня очень выручила черная повязка на глаз. Но повязки не было.

Лицо осквернено, глаз отсутствовал. Я понял, что дико трясусь. Дэвид оставил для меня один из моих широких, наподобие шарфа, шейных платков из фиолетового шелка, и я обмотал его несколько раз вокруг шеи, чтобы он стоял, как старинный жесткий воротничок, – такие вы могли видеть на каком-то из портретов Бетховена.

Я заправил концы платка под жилет. Отраженный в зеркале, глаз отсвечивал под цвет платка фиолетовым.

Я быстро надел ботинки, посмотрел на изорванную одежду, поднял несколько комков грязи, засохший лист и осторожно положил все это на одеяло. Затем направился в коридор.

В квартире было тепло и стоял устойчивый запах ладана; он нисколько не раздражал – напротив, заставил вспомнить о старых католических храмах и о священниках в алтаре, размахивающих подвешенным на цепочку серебряным кадилом.

Войдя в жилую комнату, я увидел всех троих очень четко – они собрались на ярко освещенном пространстве, стекло стен превратилось в зеркало, снаружи был ночной город, на который падал и падал снег. Мне захотелось взглянуть на снег. Я прошел мимо них и прижался лицом к стеклу. Крыша собора Святого Патрика была белой от снега, но на острых шпилях снег не задерживался, хотя каждый выступ, каждая архитектурная деталь были опушены белым. Улица превратилась в непроходимое заснеженное ущелье. Там что, перестали убирать снег?

Внизу двигались маленькие фигурки ньюйоркцев. Были ли среди них одни живущие? Я напряг правый глаз. Видны были только те, кто казался живым. Я стал пристально рассматривать церковную кровлю, предвкушая ужас от того, что, вдруг увидев вплетенную в орнамент горгулью, я обнаружу ее следящие за мной живые глаза.

Вообще-то, меня мало кто волновал, кроме, конечно, находящихся со мной в комнате – тех, кого я любил, тех, кто ждал терпеливо, когда же кончится мое мелодраматическое, наполненное эгоизмом молчание.

Я обернулся. Арман снова принарядился в модный бархат и кружево – образчики этого так называемого неоромантического стиля можно найти сейчас в любом из магазинов Нью-Йорка. Его нестриженые распущенные золотисто-каштановые волосы ниспадали так же, как это было в давно минувшие времена, когда, считаясь святым среди Детей Сатаны, как называли себя вампиры Парижа, он не позволял себе быть столь тщеславным, чтобы срезать хоть один локон. Чистота его волос была идеальной, цвет их, золотисто-каштановый, контрастировал с темно-красным, кровавым фоном его пальто. А эти его печальные, вечно юные глаза, смотрящие на меня, его гладкие мальчишеские щеки, ангельский рот. Он сидел у стола, сдержанный, но переполненный любовью и любопытством, даже смутной покорностью, казалось, говорящей: «Отложим все наши споры, я здесь ради тебя».