Мэлон умирает - Страница 5

Летние каникулы. По утрам он брал частные уроки. Ты доведешь нас до богадельни, говорила госпожа Сапоскат. Это выгодное капиталовложение, говорил господин Сапоскат. В полдень он уходил из дома, держа книги под мышкой, под тем предлогом, что на свежем воздухе работать лучше, нет, не произнося ни слова. Когда городок, в котором он жил, скрывался из виду, он прятал книги под камень и бродил по полям. Стояло время года, когда трудолюбие крестьян достигает пароксизма, и долгие солнечные дни становились слишком коротки для всей работы, которую предстояло сделать. Нередко им светила луна, во время последней ходки от поля, возможно, самого отдаленного, к амбару или току, или для осмотра техники, которую надо было успеть подготовить к грядущему рассвету. Грядущий рассвет.

Я заснул. Но спать я не хочу. В моем расписании нет времени для сна. Я не желаю... Нет, я ничего не хочу объяснять. Кома предназначена для живущих. Живущих. Никогда я не мог их переносить, их всех; нет, этого я не думаю, но, тяжело вздыхая от тоски, я наблюдал за их перемещениями по земле, а потом убивал их, или занимал их место, или убегал. Я чувствую в себе жар давно знакомого мне бешенства, но знаю, что на этот раз он меня не зажжет. Я все прекращаю и жду. Сапо стоит на одной ноге, неподвижно, странные глаза его закрыты. Суматоха дня застывает в тысяче нелепых поз. Облачко, движущееся впереди победного солнца, будет бросать тень на землю столько, сколько мне угодно.

Живи и придумывай. Я пытался. Я, должно быть, пытался. Придумывать. Нелепое слово. Живи - тоже нелепое. Неважно. Я пытался. И когда дикий зверь серьезности готовился во мне к прыжку, оглушительно рыча, разрывая меня на кусочки, жадно пожирая, я пытался. Но оставшись один, совсем один, надежно спрятавшись, я изображал дурака, в полном одиночестве, час за часом, неподвижный, часто стоя, не в силах пошевелиться, издавая стоны. Да, издавая стоны. Играть я не умел. Я вертелся до головокружения, хлопал в ладоши, изображал победителя, изображал побежденного, наслаждался, горевал. Затем вдруг набрасывался на игрушки, если таковые имелись, или на незнакомого ребенка, и он уже не радовался, а ревел от ужаса - или убегал, прятался. Взрослые гнались за мной, справедливые, хватали, наказывали, волокли обратно в круг, в игру, в веселье. Ибо я уже попал в тиски серьезности. Такова была моя болезнь. Я родился серьезным, как другие рождаются сифилитиками. И серьезно старался изо всех сил не быть серьезным - жить, придумывать - я понимаю, что хочу сказать. Но при каждой новой попытке я терял голову и бежал к своим теням, как в убежище, где невозможно жить и где вид живущих невыносим. Я говорю "живущих", но не знаю, что это значит. Я пытался жить, не понимая, что это такое. Возможно, я все-таки жил, не зная этого. Интересно, почему я говорю обо всем этом. Ах да, чтобы развеять тоску. Жить и давать жить. Бессмысленно обвинять слова, они не лучше того, что они обозначают. После неудачи, утешения, передышки, я снова начинал - пытаться жить, заставлять жить, становиться другим, в самом себе, в другом. Сколько лжи во всем этом. Но объяснять некогда. Я снова начинал. Но цель понемногу менялась - уже не добиться успеха, а потерпеть неудачу. Небольшая разница. Когда я из последних сил выбирался из своей норы, а затем рассекал стеклянный воздух на пути к недостижимому благу, я искал не что иное, как восторг головокружения, приятие, падение, бездну, повторение мрака, я стремился к ничему, к серьезности, к дому, к нему, ждущему меня всегда, он нуждался во мне, и я нуждался в нем, он обнимал меня и просил остаться с ним навсегда, он уступал мне свое место и следил, чтобы мне было хорошо, и страдал всякий раз, когда я оставлял его, а я часто заставлял его страдать и редко приносил ему радость, я никогда его не видел. Я снова забываю себя. Меня интересую не я, а другой, находящийся гораздо ниже меня, и ему я пытаюсь завидовать, о его подвигах я сейчас, наконец, расскажу, не знаю как. О себе мне никогда не рассказать, так же как не рассказать и о других, так же как не суметь прожить. С чего бы это я смог, если никогда не пытался? Показать сейчас себя, на грани исчезновения, и одновременно изобразить в виде незнакомого, чужого мне человека, тем же движением, это не просто последняя капля. А потом жить, пока не почувствую, как за моими закрытыми глазами закрываются глаза другого. Отличный конец.

Рынок. Непаритетный обмен между городской и сельской местностями не ускользнул от глаз пытливого юноши. Он размышлял по этому поводу и пришел к следующим выводам, одни из которых, возможно, ближе к истине, другие, несомненно, дальше.

В его стране проблема заключалась, нет, мне этого не передать.

Крестьяне. Его посещения крестьян. Нет, не могу. Столпившись во дворе, крестьяне смотрели, как он уходит, на все натыкаясь, едва переставляя подгибающиеся ноги, словно не чувствуя под собой земли. Он то и дело замирал, мгновение стоял покачиваясь, угрожая рухнуть, и снова пускался в путь, меняя направление. Так он передвигался, с превеликим трудом, дрейфуя по земле, словно по волнам. А когда, после короткой заминки, снова был в пути, он производил впечатление огромного перекати-поля, гонимого ветром оттуда, где он вырос. Сколько образов. Богатый выбор.

Я покопался немного в своем имуществе, рассортировал его, подтащил поближе, чтобы еще раз оглядеть. Я не слишком ошибался, полагая, что всегда отличу его по памяти от чужого и в любую минуту смогу поговорить о нем, в него не заглядывая. Но хотел в этом в очередной раз убедиться. И правильно сделал. Ибо теперь вижу, что хорошо известные мне предметы, которые непрестанно тешили мое воображение, выглядят на самом деле несколько иначе, хотя в основном именно так, как я и предполагал. Но мне было бы крайне неприятно упустить такую исключительную возможность, кажется, предлагающую наконец мне произнести что-то подозрительно похожее на правду. Иначе я провалю все дело, так мне кажется! Я хочу, чтобы сказанное мной было абсолютно свободно от какой бы то ни было приблизительности. Я хочу, когда наступит великий день, объявить громко и ясно, без всяких добавлений и опущений, что принесла мне его бесконечная прелюдия, о тех пожитках, с которыми она меня оставила. Я осмеливаюсь предположить, что одержим этой идеей.

Итак, я вижу, что приписывал себе обладание некоторыми предметами, которые, насколько я понимаю, уже не являются частью моей собственности. Но разве не могли они закатиться за мебель? Мне бы это показалось странным. Ботинок, например, может ли он закатиться за мебель? И все же перед моими глазами находится всего-навсего один ботинок. И за какую именно мебель? В этой комнате, насколько мне известно, находится один-единственный предмет меблировки, способный встать между мной и моим имуществом, я имею в виду буфет. Но он настолько близок к стенам, к двум стенам, ибо он стоит в углу, что кажется частью этих стен. Мне могут возразить, что мой ботинок, он застегивается на пряжку, находится в буфете. Об этом я думал. Но я прочесал его, моя палка прочесала весь буфет - открывала дверцы, выдвигала ящики, впервые, пожалуй, шарила по нижним полкам. И ровно ничего, никакого ботинка. Да, я теперь без ботинка, так же как и без нескольких других, менее ценных вещей, которые, как мне казалось, я сумел сберечь, среди них - цинковое кольцо, сверкавшее не хуже серебряного. Но, с другой стороны, я замечаю в куче присутствие двух-трех предметов, совершенно мной забытых, а по меньшей мере один из них, головка трубки, не вызывает в моей памяти ни малейшего отклика. Я не помню, чтобы когда-либо курил трубку. Я помню трубку, из которой выдувал, будучи ребенком, мыльные пузыри, раз или два. В любом случае, трубка эта не моя, откуда бы она ко мне ни попала. Целый ряд моих сокровищ имеет такое же происхождение. Кроме того, мне удалось обнаружить пакетик, завернутый в пожелтевшую от времени газету. О чем-то он мне напоминает, но о чем? Я подтянул его к самой кровати и старательно ощупал набалдашником. И рука моя ощутила, она ощутила податливость и легкость даже лучше, кажется, чем если бы я коснулся самой вещи, провел по ней пальцами, подержал на ладони. Я твердо решил, не знаю почему, не разворачивать этот пакетик. И отодвинул его вместе со всем прочим обратно в угол. Возможно, я еще поговорю о нем, когда придет время. Я скажу, я уже слышу, как я говорю! Предмет номер такой-то, пакетик, нечто мягкое и легкое, как перышко, завернутое в газету. Пусть останется моей маленькой тайной, исключительно моей. Возможно, это прядь волос.