Меланхолия - Страница 19

Одного из них звали Джонсон. Ему не исполнилось и тридцати, а он уже знал наизусть Лакана, Фрейда, разумеется, Соссюра и Башеляра, Ролана Барта, Дарвина, Лоренца, короче, всех, вплоть до Карла Маркса. Он читал вещи, от одних названий которых можно было выздороветь. Ему достаточно было натолкнуться на цитату Эриксона в популярной книжке про СПИД, чтобы тотчас же начать изучать все эриксоновские произведения. Стоило в книге Эриксона найти ссылку на Лакана — извольте, он уже та щит к себе его собрание сочинений. Через Лакана он приходит к Фрейду, на которого набрасывается, как лев на кусок мяса, и прочитывает от корки до корки. Кажется, в свое время он продавал кондиционеры, но когда я с ним познакомился, он больше напоминал Ницше. И он никогда не выставлял свои знания напоказ. Наоборот, он, скорее, стремился доказать, что не знает ничего. В «Блю-Хаус», где постоянно терлись социальные работники, один тупее другого, я ни разу не слышал, чтобы Джонсон произнес какую-нибудь глупость. На его лице всегда играла спокойная, чуть уловимая улыбка. Другие то и дело интересовались, кто это такой, но он молчал, словно каменный. Если ему задавали вопрос, он всегда отвечал предельно ясно. Он отвечал даже на самые идиотские вопросы типа: чем отличается носитель ВИЧ от больного СПИДом? И всегда очень интеллигентно. Джонсон, понимая, что мой английский достаточно слабый, старался объясняться максимально просто, словно я был пятилетним ребенком. Огромное число бомжей были носителями вируса. И, конечно, не все они были похожи на Джонсона. И если я что-то и вынес из того опыта, то только одну вещь — нет ничего общего между всеми тремя категориями: носителями ВИЧ-инфекции, больными СПИДом и бомжами. Это ясно как день. К Джонсону приходили за советом и бездомные, и больные. К тому же среди бомжей встречались еще люди вроде Джонсона, я знал как минимум шестерых. Они никогда не говорили о сложных и запутанных вещах, нет, это были простые и очень рациональные ребята.

В тот день, когда мне сломали пальцы и у меня вновь открылась старая рана по имени Рейко, я отправился искать Джонсона. «Не хочешь послушать печальную историю?» И я стал рассказывать ему о Рейко. «Скажи-ка, что ты думаешь о ней теперь?» — спросил Джонсон. «Да ничего особенно и не думаю», — ответил я. «А что думаешь делать? Может, хочешь примириться с ней?» Вряд ли я этого желал. В то время Рейко участвовала в этом самом немецком проекте и была претенденткой на главную роль. Я мог ей помочь, и когда она не получила эту роль, стали обвинять меня. Рейко оказалась предоставленной самой себе. Я честно сказал Джонсону, что в любом случае у меня не возникало желания участвовать в ее судьбе. Я скорее испытывал желание, чтобы этот проект вообще провалился, хотя и ненавидел себя за это. Тут я заметил, что Джонсон тепло улыбнулся. «Тогда все прекрасно. Вот ты и нашел в себе истинную сущность, которая поможет мало-помалу освободиться от этой женщины». Я был счастлив до безумия, услышав такие слова. До его самоубийства мы еще не раз беседовали на эту тему.

Да, Джонсон покончил с собой. Впервые в жизни я так переживал из-за смерти чужого человека. Существует не так уж много вещей, о которых можно составить определенное суждение, но я думаю, что самоубийство гораздо более страшная штука, нежели убийство. На досуге я мог бы поведать вам о массовых самоубийствах или об атаках камикадзе старой японской армии во время Второй мировой. Впрочем, я часто рассказывал об этом Рейко и Кейко, ибо, нанюхавшись кокаина и проглотив несколько таблеток экстази, делаюсь весьма разговорчивым. Еще хуже бывает, если я напиваюсь вином или шампанским. Рейко и Кейко оказались отлично совместимыми — они могли слушать мои выступления и, мало того, просили об этом. И я неизбежно дошел до того, что стал им рассказывать про войну! Нет ничего более паскудного, чем рассуждать о войне, сидя за обеденным столом!

В первый год учебы в лицее, когда мне еще и двадцати не исполнилось, я встречался с девчонкой на год старше меня. Она, кстати, тоже впоследствии покончила с собой. Я забыл ее имя, что-то вроде Джунко, Идзуми или Савако… Да, наверно, Савако. Ее воспитывала мать. Как-то раз мы разговорились с ней — она ходила в тот же пресс-клуб, что и я. Происшествие в студии Ясуда, студенческие волнения семидесятых… Да, было время! Тогда полагали, что запасы угля неисчерпаемы, что сырьевых ресурсов хватит надолго, что растрачивать можно все и что растрата сама по себе является прекрасным средством борьбы с призраком как нищеты, так и излишества. В этом клубе обсуждали множество подобных тем — от «Проклятых земель» Франца Фанона до подробных рас смотрений комплексов, связанных с отсутствием отца в неполных семьях. Савако любила много читать, она и писала что-то и всегда была готова показать, как сильно она уважает свою мать. Стоило ей включиться в разговор, как она могла говорить без конца. Голос ее не слушался, она вспыхивала как маков цвет. Вы, наверно, встречали таких. Не особенно сексуальны, но зато способны убить уйму времени на обсуждение одного вопроса, когда имеется еще тысяча других, ну, вы понимаете? Странное сочетание: с одной стороны, болезненная застенчивость, с другой — непомерно раздутое «я». Она боялась лишь одного — не суметь сказать то, о чем ей хотелось говорить. Нет, вовсе не секси, куда там! Хотя готов биться об заклад, что она жаждала поведать кому-нибудь о своих комплексах по поводу фигуры, равно как и сексуальных влечений. Стоит добавить, что она была достаточно пухленькой. Ее глаза, очень большие, казались даже красивыми, если смотреть на них под определенным углом, но пальцы на руках и ногах были мясистыми. Из-за всего этого она, должно быть, очень переживала и упрекала как себя, так и своих родителей, пусть даже ей представлялось, что нужно решить только проблему с сексом. Достаточно было при ней заговорить о сексе, чтобы она тотчас же заявила, что способна на любые эксперименты в данной области, тогда как в действительности она предпочитала лишь злословить по любому поводу, ибо была слишком стыдлива, чтобы перейти от слов к делу. Бедняжка. Думая о ней, я сразу вижу ее, такую неловкую в своем лицейском костюмчике… еще не имеющую понятия ни о Франце Фаноне, ни о Элдридже Кливере, озабоченную только вопросом прокалывания ушей и, уж простите мне это старомодное выражение, стремящуюся быть похожей на девушек с рекламных плакатов в витринах табачных магазинов! Вот такие мысли навевала эта толстушка с молочно-белым задом. Однажды я сказал ей, что собираюсь записаться на подготовительные курсы в университет или не помню куда. Тогда я уже начал ездить по Европе и по Индии. Лицей к тому времени я закончил. У родителей появлялся очень редко.

Была, как помню, зима. Это был второй или третий год моих путешествий. И вот Савако позвонила мне домой. Дня через три я должен был улетать то ли в Венгрию, то ли в Румынию. Конечно, я крайне удивился ее звонку, ведь мы не виделись, наверно, года три. Мы договорились встретиться в кафе у концертного зала в Сибуйя. Я очень хорошо это помню. Савако училась в каком-то провинциальном университете, изучала там историю искусств или что-то в этом роде. Я обратил внимание на ее прикид, облегающие джинсы на слоновьих ногах ей совсем не шли. Казалось, она еще больше поправилась, стала еще круглее, чем в лицее, только вот по лицу пробегала какая-то тень. Я, конечно же, сразу подумал, что она до сих пор девственница. Ее лицо напоминало примитивное изображение грешника эпохи раннего христианства. Разговор как-то сам собою завял. Но ближе к вечеру мы решили пойти куда-нибудь выпить. Мне недавно исполнилось двадцать, я привозил из Восточной Европы коекакой антиквариат, главным образом абажуры, поэтому деньги у меня водились. Я знал множество баров, в один из которых и пригласил Савако. «Взрослая девушка позволила себе поразвлечься со своим младшим дружком», — сказал я Савако у барной стойки. Так прямо и сказал!» Да ты что, бредишь?! — засмеялась она. — Во что превратились старые друзья? В какой притон для психов ты меня затащил? А не ты ли, начитавшись Рембо, клялся и божился, что уедешь из этой страны?» — прибавила она, потягивая свой коктейль. Взгляд ее постепенно стекленел. Я стал ей объяснять, что в некотором роде я и уехал из страны, но, говоря все это, больше и больше убеждался в том, что ей прямо таки не терпится переспать со мной.