Мексиканский для начинающих - Страница 62

– Скотина ты, Пакито! Пес, сволочь и каброн!

Эта ответная пуля просвистела мимо. Пако был подавлен – возможностью развала и пришитья, уклоном с заворотом, таинственной собакой – и ни на что, кроме рабочего объекта, внимания не обращал.

– Начинаем с подсадки,[40] – объявил он. – Уши – на второе.

Выстрел потихоньку растекался по Васькиной голове. Наступало хорошее состояние, когда думается и в то же время не думается, как бывает вечерами с речкой – движется и не движется. Лунное серебро заполняло оба полушария, мозжечок и гайморовы полости.

«Что лучше – „подсадка“ или „зашивка“? – вроде бы размышлял Васька. – От „подсадки“, признаться, помимо садовых участков в три сотки, веет компостом, прополкой, окучиванием и огородными паразитами. Попахивает уголовщиной, шпионажем, утками и тоталитаризмом. Что касается „зашивки“, то вспоминаются перке, прививки, рыбий жир, швейная машинка с ножным приводом, ежеобразная игольчатая подушечка, дырявые карманы, домашние тапочки, а за стеною где-то тетя Буня, еще не ставшая бабушкой, но уже родная, жарит скумбрию, обдумывая шифровку[41] в Мосад, который, в отличие от ЦРУ и КГБ, звучит приветливо, как детсад или москательная лавка. Нет-нет, «зашивка», конечно, родней, ностальгичней».

Васька ощутил далекое присутствие зада, но не было ни сил, ни желания поднять голову, полюбопытствовать. Хотя стоило. Пако уже сделал глубокий надрез и расширял специальным инструментом, напоминавшим кривые пассатижи. А Шурочка испуганно держала в вытянутой руке изумруд, величиною с глаз, который пристально и не слишком дружелюбно осматривал свой будущий приют.

Не каждой, далеко не каждой заднице выпадает честь принять глаз Моктесумы. С другой стороны – всякий ли изумруд достоин Васьки? Они долго искали и нашли друг друга.

Васька об этой близости, конечно, не догадывался, но последние его медузообразные мысли были романтичны: «А виски мне не близки! Что близко в мире? Шурочка да наркоз – народный комиссар запоев», – внезапно расшифровал он, после чего со спокойной душой уплыл по какой-то маленькой речке типа Яузы, впадавшей, впрочем, в большую полноводную реку с медленным бесповоротным течением. «Стикс», – понял Васька. Лег на спину, и плотные воды держали его крепко, как может удерживать подсыхающий цемент. Он глядел в стиксовое глухое и беззвездное небо, где не было, увы, ни одного знакомого Млечного пути. Пути пропали. Бездорожье. И хладный труп в бурьяне. И ледяные сполохи низко стоящего изумрудного светила.

– Готово! – сказал Пако, завершив последний стежок морским узлом с бантиком. – Алекс, пожалуйста, уши…

Дух Илий по неопытности и от подземных переживаний прочно застрял в образе голого призрака. Он не решался на новые попытки возврата, боясь навредить, усугубить и окончательно закоснеть.

Стесняясь, хоронясь в углах и стенах, скитался по асьенде, ища запропастившегося дона Борда, посоветоваться. Положение Илия было незавидным, похуже Васькиного, который просто дрых на столе, с изумрудом в заднице.

Шурочка меж тем протирала спиртом обе пары ушей – живые и золотые. Она страдала по Васькиным – небольшим, аккуратным, как равьоли. Но долг есть долг, и Алексей Степаныч не признавал сентиментальности.

– Желаю знать про собаку! – настойчиво сказал Пако.

– Ты в уме ли? – вздрогнула Шурочка. – Нашел время!

Пако придвинулся, сжимая в руке пассатижи.

– Рассказывай! Не то уши к носу присандалю!

Шурочка побледнела.

– Ну, – у попа была собака.

– Слыхал, – поморщился Пако. – Дальше, дальше!

– Он ее любил. – Шурочка всхлипнула. – Она съела кусок мяса – он ее убил. – И вдруг разрыдалась, орошая слезами Васькино тело.

– Так и знал! – злорадно воскликнул Пако. – Намек! Криптограмма! Кто собака? Я – собака! Пришьют за кусок, словно дворняжку! И ты с ними заодно, изменница!

Он размахивал пассатижами, скалился и утробно ворчал, как цепной пес на пороге людоедства. Шурочка приникла к Ваське, последней надежде под общим наркозом… Только чудо оставалось про запас. Конечно, это вещь штучная, тонкой ручной работы, не для каждого и не на каждый расхожий день, но в Таско, видно, особенная серебристо-призрачная среда, располагает. И свершилось – прямо из белой стены вышел еще один голый Васька!

С минуту Шурочка разглядывала обоих и, не найдя отличий, лишилась чувств, раскинувшись на столе, именно в той его части, где подавился костью турок. Выпали из рук золотые уши богини Икс-Чель и, мелодично позвякав, замерли на полу, тоже бесчувственные, глухонемые.

К чуду надо быть более-менее подготовленным. Иначе вышибает из седла. И обморок, пожалуй, самое верное решение – надежная защита организма.

Пако, узрев второго Ваську, быстро поставил справедливый в целом диагноз – первый дал дуба, испустил дух, который и явился в призрачной форме корить, упрекать, обвинять. А за этим, расширял Пако диагноз, последуют и другие обвинители в форме федеральной полиции, фискалии, прокуратуры республики и прочей мутоты. Век не отвяжешься – зарезал, собака, иностранца! Все пошло насмарку! Посадят, как пить дать – посадят! Подсадят, сволочи, подсадят! Новая мысль совместно с прочно укоренившейся – пришьют, гады, пришьют! – иссушила Пакин мозг, размолола в серый порошок. Все поплыло перед глазами – Шурочка, Васьки, собор Святой Приски, какая-то черно-красная птица в окне, напоминавшая немецкий флаг с клювом…

Да тут еще призрак, подванивая серой, нес историческую околесицу.

– И двое братьев жили в Туле, – начал он слишком издалека. – Родились оба под Венерой. Один под Утренней звездой. Другой – под проклятой Вечерней. Один был царь, другой шаман, наполненный кипящей злобой. И брат, чудовищный злодей, сгубил божественного брата, коварно пульке опоив. Скончался царь Кецалькоатль, но превратился в огненного змея. Кем стал шаман, ты знаешь, Пако? Ты знаешь – шелудивым псом! И ты его прямой наследник по имени…

– Заклинаю – не произноси! – пошатнулся Пако.

– Шолотль! – вскричал призрак, тыча перстом.

Взвизгнув, будто отдавили хвост, Пако упал на четвереньки. И в этот мифологически-спрессованный миг кролик Точтли, одуревший от наркоза, выскочил из настольного Васьки, запрыгал кренделями по операционной трапезной.

Всегда есть последняя капля, которая до конца протачивает и переполняет. Кролик добил, расколол вдребезги Пакину плошку подрасплесканного уже разума.

Не то чтобы Пако сошел с ума, потерял рассудок или трехнулся – просто спятил, бесповоротно, оборотясь в немыслимое прошлое, которое обязывало. Сделав легавую стойку, он бросился на кролика. Да разве ухватишь бога пьянства и разврата без специальной натаски?

Кролик Точтли сиганул в окно и, резво петляя, скрылся средь розовых кустов, лопухов и бугамбилий.

А Пако виновато заскулил, виляя пассатижами, но встряхнулся. Перемахнул через подоконник, шумно принюхался и пустился рысцой с загогулинами по следу, намереваясь взять кролика измором.

– У каждого свои заботы, – вздохнул Илий, подходя к столу.

Васька послушно спал под присмотром наркоза и глаза Моктесумы. Бесчувственную Шурочку одолевали какие-то видения – губы шевелились, веки подрагивали, сходились брови. Вот-вот очнется. В общем, царили мир и покой. «Достаточно скитаний, – думал Илий, – пора домой, под Васькино сердце, к родному очагу». Хотел прилечь на третье застольное место, но прежде надо избавиться от призрачности, раз и навсегда. Хорошо, если дон Борда поможет. Иначе страшно вообразить! И призрак скорбно вышел в дверь. К сожалению, оставив без присмотра целых три пары заманчивых ушей.