Мексиканский для начинающих - Страница 33

Это был трудный вопрос. Многие бы из наших как раз присягнули, что козел.

Сеньор Трухильо Сетина не был хорош собой. Как говорят на острове Чаак, его лицо – его же кара, лучшая защита от бандитов. Тут сложно разобраться, поскольку «кара» и означает по-нашему лицо, «карита» – личико. Известно, Господь предостерегал – «не судите сыновей человеческих по лицам». Все наши следуют этой заповеди. Но бывает, теряешься – человеческий ли это сын? И напротив, очевидно, что не лицо у него, а просто харя или морда, по которой, конечно, можно о многом судить, без присяжных. И чем больше лет к ней прилипло, тем более откровенно-каторжная, хоть на свободе и при постах.

У сеньора Трухильо именно-таки была харя, ежедневно озаряемая ясными карибскими восходами и закатами. Большую часть времени, точно могу сказать, – харя. И все же изредка проглядывало то, что собственно Господь назвал лицом, – не слишком пригожее, но проницательное. Помнится, когда наш остров захватили баски, сеньор Трухильо не ушел в сельву к партизанам, как большинство наших, а остался разведчиком среди неприятеля. У него был острый, как клюв колибри, глаз.

И вот ему сразу не понравился Марсело, по совокупности статей, так я сейчас думаю. Рядом с ним наш начальник полиции выглядел совсем убого, как денщик-наушник с ночным горшком в руках у полога императорского шатра. «Муй дебиль и дегенерадо, – сказал тогда сеньор Трухильо. – То есть – очень слабый выродок! А что такое у него на лбу, сеньора? Муй каброн!» Это было тяжелейшее оскорбление. Каброн, помимо просто козла, подразумевает сволочь, подонка, сутенера и содержателя публичного дома.

«Забейте, забейте, заколите его к праздникам, сеньора! – пылко, будто объясняясь в любви, восклицал Трухильо Сетина, и, не слишком таясь, как в детстве, когда обкакивал мостовую, пнул Марсело под зад, отчего поплыл над островом печально-ангельский перезвон, и покатился прочь рождественский веночек. – Ответьте, сеньора, зачем он вам, второй бесплодный ухажер?» – И начальник полиции нацелился острым длинным клювом в лицо доньи Асусены.

– Нет-нет, без дона Хулио не обойтись, – прервался дон Томас. – Еще одно рукопожатие!

О да, бедная донья Асусена! Она поникла, онемела, бледнея и краснея, как на придирчивом допросе. Рассеянно подобрала венок и, жалко улыбнувшись, протянула сеньору Трухильо. Затем, не глядя на Марсело, села в свой кабриолет и покатила к ранчо.

Следом побрел Марсело. Что было у него на душе, не знаю, не могу сказать. Он просто смутно белел и позванивал в быстрой карибской ночи. Да еще рог под тяжестью покупок побагровел и вспух, как сильно ошпаренный палец.

Увидев состояние козла, воспаленно-подавленное, дон Гало переполошился и ранним утром дал телеграмму на ферму «Путь козы» – мол, в чем дело, время уходит, я без приплода, козел с каким-то чирьем на лбу! «Сэр! – ответили из Айдахо. – Козел, которого вы так удачно назвали Марсело, – последнее достижение генной инженерии. Терпение, и в вашем субтропическом климате он, образно говоря, покроет весь остров и прилегающие воды. Успехов на дороге к счастью, которая все короче! „Путь козы“ и лично ваш президент Гарри Трумэн».

Ответ якобы успокоил, но, лучше сказать, взволновал. Во-первых, откуда им известно имя козла, когда дон Гало этого не сообщал? Во-вторых, пугала сама по себе генная инженерия, а тем более примененная к козлу. В-третьих, как перевести «терпение» – пара дней, неделя, год? И наконец, самое тревожное – президент Гарри Трумэн. Тут примешивалось что-то крайне мерзкое, какой-то подвох. «То ли наркобизнес? – мучался дон Гало. – Сокрытие налогов? Или растление малолетних? Только свяжись с гринго!» – Плюнул он в энциклопедический словарь и точно угадал страницу.

«Трумэн Гарри – тридцать третий президент Соединенных Штатов. Основатель фермы „Путь козы“. Отдал приказ об атомной бомбардировке японских островов Хонсю и Кюсю. Умер в 1972 году».

Пока дон Гало пытался кое-как направить мысли по прямой, глаза его дрейфовали по строчкам и вдруг нырнули в бездонный омут. «Трухильо Сетина, – значилось в словаре. – Диктатор Доминиканской республики. Правил тридцать лет. Применял пытки и массовые забои. В 1961 году убит в результате заговора». И фото нашего начальника полиции.

Дон Гало ощущал, скорее ощущало, что над третьим миром, над островом Чаак, над ранчо сгущается или уже сгустилось. Осмыслить такое возможно лишь нашей здешней загогулиной, полувосьмеркой, стремящейся в бесконечность. И вот как поступил дон Гало. Захлопнул книгу, кликнул двух работников и поехал на дикий берег, где обыкновенно ловили крабов на фонарь. И это было лучшее решение, так я сейчас думаю.

В тот вечер, накануне Рождества, наш остров придавило многослойным небом, остекленело море, и наши гадали, не свернется ли все, как скатерть, как календарь бумажный, в трубочку, не схлынет ли волной, отворив то, чего бы не хотелось покуда видеть – запредельный круг знаний.

И тишина стояла, как меж страниц энциклопедии, черно-белая.

Только донья Асусена слышала звуки под окном. Лучше сказать, лирический тенор. «Без тебя бесполезно мне жить, как напрасно желать мне тебя позабыть!» И когда донья Асусена, не удержавшись, выглянула, то увидала темные, как небо, наполненные звездами глаза, в них различалось и созвездие Единорога, говорившее прощально: «Ты, как вздох, который, вылетев, никогда не возвращается! Нет утешения моей боли! Сердце мое избрано для плача и страданий!»

– Вот и весь рассказ о Единороге, – промолвил дон Томас не очень твердо, и крона его пальмы раскачивалась и шелестела, усугубляя полный штиль. – Ну, последние граммы от дона Хулио, и я закончу вкратце – про козоводство.

Итак, тропический ли климат, хамство ли Трухильо, отступничество ли доньи Асусены, наш ли третий мир вообще, но Марсело, тонкий и благородный, бесповоротно окозлел. Когда дон Гало видел его последний раз рядом с публичным домом, багровый и распухший рог напоминал нечто знакомо-обыденное, но так редко встречаемое на лбу, что было немыслимо. Козы, впрочем, принесли по семь козлят, только женского пола, чивас. Да так и пошло, каждые пять месяцев. После третьего окота, когда стадо достигло семи тысяч, а в сельве появились странные подвиды, вроде рогатых броненосцев, ангорских полутушканов, крокодилов с выменем и блеющих пеликанов, парнокопытных черепах и щелезубов без щелей в зубах, – дон Гало прикинул на бумажке в столбик, что к Рождеству третьего года поголовье превысит двадцать восемь миллионов. Он долго еще складывал и множил, делил и вычитал, не веря цифрам.

В то время как начальнику нашей полиции сеньору Трухильо Сетине начали поступать заявления от одиночных туристок с просьбами разыскать лохматого белого мачо, кавказского типа, большого ловкача, орудующего на диком берегу, – для повторных встреч.

Словом, наметился какой-то распад или соединение, что-то необратимое. Лучше сказать, триада, хоть и не умею объяснить.

Тогда-то дон Гало и произнес в прямом эфире: «Нет, это не моя судьба!», что сразу отразили на одной из медных дощечек, прикрепленных к парковым скамейкам. Это были его последние слова на острове, так мне сейчас кажется. Без разговоров продал ранчо сеньору Трухильо, вместе с козами и правом на козла, который, однако, был неуловим, сохранив кое-какие навыки Единорога.

Еще до начала массовых забоев, не дожидаясь сафьяновых сомбреро, дон Гало с доньей Асусеной покинули наш остров. В их парусах карибский свежий ветер, и зажили они, как пятьдесят лет назад, в любви – не знаю, не могу сказать, где это место. Может, варят по-старинке бычьи уши, которых у дона Гало целая связка, – и счастливы.

Хоть рано ли, поздно, а все возвращаются к нам – в тот мир, который пока не пронумерован.

И дон Томас Фернандо Диас умолк, затихла пальма. Лишь плотно ухо приложив к стволу, возможно было различить похрапывание, как будто дон Томас размеренно колол при помощи мачете спелые кокосы. Их молоко поможет кабальеро в пору предрассветной текильной засухи – пусть будет так.