Мэйфлауэр-2 (ЛП) - Страница 15

Он заметил, что для женщин наиболее привлекательными являлись те, кто с особенным усердием тер палубу или отказывался от браков с родственниками. В этом был какой-то смысл: в конце концов, возможность угодить живому богу-Старейшине давала преимущества, ее стоило продемонстрировать окружающим и передать потомству.

Русель копил в памяти подобные наблюдения и выводы. Но сейчас его гораздо больше, чем население Корабля, интересовало то, что происходило снаружи.

Старейшина буквально слился с Кораблем, оборудование теперь служило ему вместо отказавшей нервной системы. Он плыл вместе с Кораблем по межгалактическому течению, чувствовал шуршание частичек темной материи, заглатываемой его двигателями, ощущал слабые прикосновения магнитных полей. Пространство между галактиками оказалось вовсе не такой пустыней, как он себе представлял. Пустоты не существовало. Русель понял, что космос заполнен сложным переплетением нитей темной материи, протянувшимся по всей Вселенной, и галактики запутались в этой сетке, словно светляки. Он научился распознавать течения и рифы в море темной материи, которую жадно поглощала гравитационная яма Корабля.

Русель остался один на один с галактиками и своим сознанием.

Один-единственный раз, паря во тьме, он уловил чужой сигнал. Зов был холодным и ясным, словно звук трубы, и эхо его огласило бесконечную космическую ночь. Он исходил не от людей.

Русель прислушивался тысячу лет, но больше не услышал ничего подобного.

* * *

К нему заявилась Андрес.

— Оставь меня в покое, старая мегера, — буркнул он.

— С превеликим удовольствием сделала бы это, поверь мне, — огрызнулась она. — Но у тебя возникла проблема, Русель. Ты должен выйти из своей проклятой клетки и уладить ее.

Он ясно видел ее лицо и истонченную, гладкую кожу. Вместо остального тела в воздухе плавало какое-то пятно неопределенных очертаний. Разумеется, все это не имело никакого значения.

— Что за проблема?

— Со смертными. Что же еще? Остальное совершенно неважно. Тебе нужно выйти и посмотреть.

— Не хочу. Это неприятно.

— Знаю, что неприятно. Но это твой долг.

Долг? Это она сказала или он? Может быть, это видение? Время стерло все границы между сном и реальностью.

Сам Русель уже не был живым организмом. Центральная нервная система его настолько деградировала, что он не знал, доносит ли она хоть какие-нибудь сигналы до затвердевшего головного мозга. Его жизнь поддерживалась искусственно. Со временем системы Корабля проникали все глубже в скорлупу, которая когда-то была его телом. Он словно превратился в еще одно устройство, подобное аппаратам регенерации воздуха или очистки воды, такое же старое и громоздкое, требовавшее бесконечных тщательных забот.

Даже границы его сознания были размыты. Русель представлял себе свой мозг в виде какого-то темного зала, наполненного парящими в воздухе облаками, подобными нуль-гравитационным скульптурам. Это были его воспоминания — или, может быть, воспоминания о воспоминаниях, использованные множество раз, размноженные, отредактированные и переработанные.

Там был и он, светящаяся точка разума, порхавшая среди дрейфующих рифов памяти. Временами, плывя среди бездумной пустоты, не терзаемый ни воспоминаниями, ни страхами, избавившись от всех мыслей, кроме примитивного сознания собственного я, он чувствовал удивительную свободу — легкость, беззаботность, молодость снова возвращались к нему. Но когда этот невинный огонек натыкался во тьме на риф памяти, возвращалось сознание вины, неискоренимый, тяжкий стыд, причины которого он давно уже забыл; он уже не мог представить, каким образом можно избавиться от этого груза.

Однако в этой пещере воспоминаний Русель жил не один. Иногда из мрака раздавались голоса, даже мелькали лица неопределенного возраста, с размытыми чертами. Здесь были и Дилюк, его брат, и Андрес, и Рууль, и Селур, и еще кто-то. Русель прекрасно знал, что они давно мертвы и в живых остался лишь он один. Он смутно помнил, что установил перед собой их виртуальные изображения в качестве утешения, способа сосредоточить внимание — черт подери, просто для компании. Но сейчас он уже не мог отличить фотографию от миража, сна, шизоидной фантазии, порожденной его полуразрушенным мозгом.

Однако Лора никогда не появлялась перед ним.

Самой частой гостьей была Андрес, хладнокровный Фараон, его последняя спутница.

— Никто не говорил, что это будет легко, Русель, — сказала она.

— Ты это уже сто раз повторяла.

— Повторяла. И буду повторять, пока мы не достигнем Большого Пса.

— Большого Пса?..

Это их место назначения. Русель опять забыл об этом, забыл, что все это хотя бы теоретически должно закончиться. Дело было в том, что мысли о начале и конце заставляли его вспомнить о времени, а здесь он всегда ошибался.

Сколько? Ответ прошелестел в его сознании. Круглое число? Прошло двадцать тысяч лет. Осталось около пяти тысяч. Разумеется, это смешно.

— Русель! — рявкнула Андрес. — Тебе нужно сосредоточиться.

— Ты ведь даже не Андрес, — проворчал он.

Она скорчила гримасу притворного ужаса.

— О нет! Давай не будем придумывать экзистенциальных ловушек. Просто сделай то, что должен, Русель.

И он с неохотой, собрав остатки внимания, отправил виртуальный «глаз» в недра Корабля. Он смутно осознавал, что Андрес сопровождает его, парит рядом, словно тень.

Русель нашел то место, которое по-прежнему называл деревней Дилюка. Разумеется, каркас коридоров и кают остался прежним, изменить его было невозможно. Но с тех пор, как он видел все это в последний раз, даже временные перегородки, которые каждое поколение переделывало на свой лад, остались нетронутыми. Люди больше не занимались таким делом, как созидание.

Он забрел в тесную квартирку, где когда-то жил Дилюк. Мебель исчезла. В углах комнаты ютились гнезда — беспорядочные кучи тряпок и пластиковых стружек. Он видел, как люди брали из систем регенерации стандартную одежду и тут же разрывали ее на куски, чтобы соорудить себе грубые лежбища. В комнате стоял смешанный запах мочи, кала, крови и молока, пота и спермы — основных выделений человеческого организма. Но члены экипажа были безукоризненно чистыми. Раз в несколько дней мусор выметали и отправляли на переработку.

Вот как теперь жили люди.

Стены и переборки Корабля поддерживались в чистоте и сияли, как и все поверхности, пол и потолок. Одну из перегородок драили так старательно, что со временем она стала полупрозрачной: еще пара поколений, подумал Русель, и они протрут ее насквозь. Экипаж по-прежнему выполнял свои основные обязанности; потеряв столь многое, люди сохраняли этот обычай на протяжении тысяч лет.

Но эти современные смертные не просто обслуживали Корабль, как когда-то поколение Руселя. У них появились более глубокие мотивы.

Под давлением естественного отбора, по мере того, как люди старались перещеголять друг друга в искусстве выполнения рутинной работы — средстве привлечения партнера, — сформировались новые обычаи. Теперь, понял Русель, смертные обеспечивают функционирование систем Корабля подобно тому, как на Земле танцуют пчелы, дерутся олени, ломая рога, а павлины распускают свои бесполезные хвосты: они делают это, чтобы привлечь самку и получить возможность размножаться. «Интеллект исчез, и его место занял инстинкт», — подумал Русель.

До тех пор пока работа оставалась на первом плане, Руселя не волновало все остальное. И кроме того, новый стимул оказался исключительно эффективным. Он обеспечивал точность выполнения, требуемую для обслуживания систем Корабля: можно закрепить решетку на вентиляционном отверстии изящными движениями, а можно сделать это неуклюже, но для того, чтобы привлечь противоположный пол, ты должен выполнить это правильно. Даже если действие не имеет смысла, ты должен выполнить все в точности.

Русель услышал неподалеку чей-то плач.