Механический апельсин - Страница 32

— Но, — спросил я, — кто-нибудь что-нибудь делал с моим голловером? Я хочу сказать, они копались внутри, в моих мозгах?

— Что бы ни делали, — ответила она, — все к лучшему.

Но через пару дней явилась пара вэков, вроде бы доктоpa, два молоденьких вэка с такими вэри сладкими улыбками, и принесли что-то вроде книжки с картинками. Один из них сказал:

— Мы хотим, чтобы ты взглянул на них и сказал, что ты об этом думаешь. Хорошо?

— Как делишки, другеры? — спросил я, — Что за новые безумные идейки в ваших головерах?

Оба смущенно засмеялись, а потом сели каждый с одной стороны кровати и открыли свою книжку. На первой странице было вроде фото птичьего гнезда, полногояиц.

— Ну? — спросил один из этих вэков, докторов.

— Птичье гнездо, — ответил я, — полно яичек. Вэри-вэри мило.

— И чтобы ты хотел с ним сделать? — спросил другой.

— О, — ответил я, — разбить их. Взять их и швырнуть о стенку, или скалу, или что-нибудь такое, чтобы повиддить, как они разбились вэри хор-рошо.

— Так, так, — сказали оба и перевернули страницу.

Здесь была нарисована эта большая птица, которую зовут павлином, так хвастливо распустившая свой цветастый хвост.

— Ну? — спросил один из этих вэков.

— Я хотел бы, — ответил я, — повыдергать ему все эти перья из хвоста и послушать, как он орет, как зарезанный. Чтобы не задавался так.

— Так, — сказали оба, — так, так, так.

И стали переворачивать страницы дальше. Тут были нарисованы вэри хор-рошие дьевотшки, и я ответил, что хотел бы сделать им сунуть-вынуть, и побольше насилия. Тут были еще тшелловэки на картинках, которым дали прямо в лик сапогом, и всюду красный-красный кроффь, и я сказал, что я тоже хотел бы им врезать. И еще там был нарисован тот старый другер тюремного чарли, нагой, несущий в гору свой крест, и я ответил, что хотел бы иметь молоток и гвозди. Так-так-так. Я спросил:

— А что все это значит?

— Глубокая гипнопедия, — ответил один из этих вэков, /а может, другое подобное слово/. Кажется, тебя вылечили.

— Вылечили? — сказал я. — Меня прикрутили к постели, а вы говорите "вылечили"? Поцелуй-меня-в-зад — вот что я скажу.

— Потерпи, — сказал другой. — Теперь уже недолго.

Так что я терпел и о, братцы, поправлялся, жуя яички и греночки, запивая большими-пребольшими кружками молочного тшайя, и, наконец, однажды мне сказали, что у меня будет вэри, вэри, вэри особенный посетитель.

— Кто? — спросил я, пока они поправляли мне постель и расчесывали мою красу и гордость, ведь бинты с голловера мне теперь сняли, и волосы снова отрасли.

— Посмотришь, увидишь, — ответили мне.

И я вправду увиддил. В два тридцать дня собрались всякие фотовэки и льюдди из газет с блокнотами и ручками и прочим дреком. И, братцы, они чуть в трубы не затрубили, когда этот великий и важный вэк пришел повиддить Вашего Скромного Рассказчика, И вот он вошел, и, конечно, это был никто иной, как Министр Внутренних и Низменных дел, одетый по последней моде и со своим первоклассным хо-хо-хо-голосом. Флэш-флэш-банг! защелкали фотокамеры, когда он протянул рукер, чтобы поздороваться со мной. Я сказал:

— Ого-го-го-го-го! Как делишки, старый другер?

Кажется, никто не усек, как следует, моих слов, но кто-то сказал строгим голосом:

— Будь повежливей, мальчик, обращаясь к Министру.

— Мудак! — ответил я, огрызаясь, как собака. — Здоровый мудак, вот ты кто.

— Ладно, ладно, — сказал этот Внутренне-Низменный вэри скор-ро. — Он же говорит со мной, как друг. Ведь так, сынок?

— Я друг для всех, — ответил я. — Кроме моих врагов.

— И кто же твои враги? — спросил Министр, а все эти газетные вэки чирикали во всех блокнотах: чирик-чирик. — Скажи нам, мой мальчик.

— Все, кто делает мне плохо, — ответил я, — мои враги.

— Прекрасно, — сказал этот Внутренне-Низменный Министр, садясь у моей постели. — Я и Правительство, членом которого я являюсь, хотим, чтобы ты считал нас друзьями, Да, друзьями. Мы ведь привели тебя в порядок да? Ты получаешь самое лучшее лечение. Мы никогда не желали тебе вреда, но есть люди, кто этого желал и желает. И, я думаю, ты знаешь, кто они. Да, да, да, — продолжал он. Есть определенные лица, желавшие использовать тебя, да, использовать для своих политических целей. Они были бы рады, да, рады, если бы ты умер, потому что думают, что смогли бы тогда свалить все это на Правительство. Я думаю, ты знаешь, кто эти люди. Есть один человек, — продолжал Внутрнизмин, — по имени Ф. Александер, сочинитель подрывной литературы, который жаждал твоей крови. Он безумно желал вонзить в тебя нож. Но теперь ты в безопасности. Мы его убрали.

— Он казался мне другером, — ответил я. — Он относился ко мне прямо как мать.

— Он обнаружил, что ты причинил ему зло. По крайней мере, — вэри-вэри скор-ро добавил Министр, — он поверил, что ты причинил ему зло. В его голове засела мысль, что ты был отвественен за смерть кого-то близкого и дорогого для него.

— То, что вы имеете в виду, — ответил я, — ему наговорили.

— У него была такая мысль, — сказал Министр. — Он представлял собой угрозу. Мы его убрали для его же собственной безопасности. Так же, — добавил он, — как и для твоей.

— Любезно, — ответил я. — Весьма любезно с вашей стороны.

— Когда ты выйдешь отсюда, — продолжал Министр — тебе не придется беспокоиться. Мы все предусмотрим. Хорошая работа за хорошую плату. Потому что ты нам помогаешь.

— Я? — спросил я.

— Мы всегда помогаем нашим друзьям, не так ли?

Тут он взял меня за рукер, а какой-то вэк закричал: "Улыбка!", и я, не думая, заулыбался, как безуммен, и тут флэш-флэш-крэк-флэш-бэнг! защелкали фотокамеры, снимая меня вместе со Внутринизмином, совсем как другеров.

— Хороший мальчик, — сказал этот великий тшелловэк. — Отличный мальчик. А теперь взгляни на подарок.

И вот внесли, братцы, большой блестящий ящик, и я ясно увиддил, что это за вештш. Это было стерео. Его поставили рядом с кроватью и открыли, и один вэк сунул провод в розетку на стене.

— Что поставить? — спросил вэк с бриллями на носу, а в рукерах он держал красивые, блестящие конверты, полные музыки. — Моцарт? Бетховен? Шенберг? Карл Орфф?

— Девятую, ответил я. — Славную Девятую.

И вот она, Девятая, о, братцы. Все начали тихо и незаметно выходить, а я лежал, закрыв глазеры, слушая прекрасную музыку. Министр сказал:

— Хороший, хороший мальчик.

Он похлопал меня по плэтшеру и вышел. Остался только один вэк, который сказал:

— Подпиши здесь, пожалуйста.

Я открыл глазеры, чтобы подписаться, не зная, что я там подписываю, братцы, да и не заботясь об этом. Потом я остался один со славной Девятой Людвига-ван.

М-м-м, это было великолепно. Когда дошло до Скерцо, я вэри ясно увиддил, будто я бегу и бегу на вэри легких, неземных ногерах, полосуя лик всего вопящего мира моей бритвой-горлорезом. А впереди была медленная часть и прекрасная последняя хоральная часть. Меня излечили — что надо!

Слово "надцат" взято из русских числительных 11–19 так автор книги называет подростков недалекого будущего. Между прочим, этот русский термин снижает возраст "героев" и "героинь" книги по сравнению с англо-американским "тин-эйджем" /13-19 лет/: возможно, это отражает акселерацию /раннее повзросление/ последних десятилетий. В составленном автором словаре непонятных для англо-язычного читателя слов большинство слова русские. Их около двухсот.

Кстати, название молочного бара "Корова" также дано автором по-русски. Часто эти слова искажены. Добавление английского окончания — "ер" к обозначениям частей тела /"рукер", "голловер"/, возможно, соответствует идее и названию "Механического апельсина".

Так как русскому читателю большинство этих слов понятно, в переводе словарь сильно сокращен и изменен.