Механический апельсин - Страница 31

Когда я пришел в себя после долгого черного-черного промежутка, может быть, в миллион лет, я увиддил себя в больнице, такой белой с этим больничным запахом, вроде бы кислым и странным и чистым. Эти антисептические ветши, какие бывают в больницах, вэри хор-рошо пахнут жареным луком или цветами. Очень медленно я снова понял, кто я; я весь был обмотан белым и совсем не чувствовал ни тьелла, ни боли, ни осязания — вообще ничего. Весь голловер был в бинтах, и куски чего-то наклеены на лик, и рукеры тоже все были в бинтах, а к пальцам прикрепелены палочки, будто к цветам, чтобы они росли прямо, и мои бедные ногеры тоже были вытянуты прямо и все в бинтах и проволочных клетках, а в мой правый рукер, возле плэтшера, капал красный-красный кроффь из банки, подвешанной сверху. Но я ничего не чувствовал, о, братцы. У моей постели сидела сестра и читала книгу с вэри неясным шрифтом, но было видно, что это роман, по множеству кавычек, и она так тяжело дышала над ней: "Ух-ух-ух", так что, наверно, там говорилось насчет сунуть-вынуть. Она была очень хор-рошей дьевотшкой, эта сестричка, с вэри красным ротером и длинными ресницами, прикрывавшими глазеры, а под халатиком, совсем в обтяжку, можно было виддить вэри хор-рошие грудели. Поэтому я сказал ей:

— Как делишки, сестричка? Ложись, полежи малэнко в постельке с твоим маленьким другером.

Но слова получались очень плохо, мой ротер будто весь окостенел, и, двигая йаззиком, я чувствовал, что не все зуберы на месте. Сестра так и подскочила, уронила книжку на пол и сказала:

— Ох, вы пришли в сознание!

Это были слишком большие слова для такой маленькой цыпки, и я пытался это сказать, но получалось только "э-э-э". Она вышла, оставив меня одного, и я мог теперь виддить, что лежу в отдельной комнатке, а не в одной из этих длинных палат, где я лежал вэри маленьким малтшиком и где кругом полно кашляющих, умирающих старых вэков, чтобы тебе хотелось поскорее поправиться и снова быть здоровым. Тогда я болел, кажется, дифтерией, братцы.

Теперь я, должно быть, не мог так долго быть в сознании, потому что я пока будто опять сразу же уснул, вэри скор-ро, но через минуту или две я понял, что эта сестричка вернулась и привела тшелловэков в белых халатах, которые смотрели нахмурившись, бормоча "хм, хм, хм " над Вашим Скромным Рассказчиком. И я был уверен, что с ними старина чарли из Стэй-Джэй, который говорил:

— О, сын мой, сын мой! — дыша на меня перегаром виски.

Потом он сказал:

— Но я не захотел там остаться. Я никоим образом не мог подписаться под тем, что эти выродки собираются делать с другими несчастными преступнингами. Так что я ушел оттуда и теперь читаю проповеди обо всем этом, мой маленький, возлюбленный сын во Иисусе Христе.

Позже я снова проснулся и увиддил вокруг постели никого иного, как тех троих, из чьей квартиры я выпрыгнул, а именно Д.Б. да-Силву, Такого-то Сякого-То Рубинштейна и 3. Долина.

— Друг, — говорил один из этих вэков, хотя я не мог ни разглядеть, ни расслышать хорошенько, кто из них, — маленький дружок, — говорил этот голос, — люди пылают негодованием. Ты уничтожил шансы этих ужасных, хвастливых негодяев на переизбрание. Они уйдут, они уйдут навсегда, навеки. Ты хорошо послужил Свободе.

Я попытался ответить:

— Если бы я умер, это было бы еще лучше для вас, политические ублюдки, не так ли, предатели и лжедругеры?

Но вышло только " э-э-э".

Потом один из этих троих, кажется, вытащил кучу газетных вырезок, и что я мог увиддить, это жуткую картину, как меня, залитого кроффью, уносят на носилках, и, кажется, я вспомнил вспышки ламп, значит, это были вэки. Одним глазером я смог прочесть заголовки, которые дрожали в руке держащего их тшелловэка, Что-то вроде "Мальчик-жертва предполагаемой реформы в криминалистике" и "Правительство — убийца", а дальше тут был портрет вэка, показавшегося мне знакомым, с надписью "ДОЛОЙ!"; это, видно, был тот Министр Низменных или Внутренних дел. Потом эта цыпа, сестричка, сказала:

— Нельзя его так волновать. Нельзя делать ничего, что может его беспокоить. А теперь пойдем, я провожу вас отсюда.

Я пытался сказать:

— Да, вон отсюда, долой! — но снова получилось лишь "э-э-э".

Однако эти три политических вэка ушли. И я тоже ушел в ту страну, обратно в черноту, освещенную только странными снами, и я не знаю, были это сны или нет, о, братцы. Например, мне казалось, что изо всей моей плоти, то есть тьелла, выкачивают что-то вроде грязной воды, а потом наполняют чистой. А после были действительно приятные и хор-рошие сны: я был в авто какого-то вэка, которое угнал, и один гонял туда и сюда по свету, давя льюддей и слыша, как они кричат, что умирают, а во мне не было ни боли, ни тошноты. Были сны и про то, как я делал сунуть-вынуть с дьевотшками, повалив их на землю и заставив это делать, и все стояли кругом, хлопая в ладоши и поощряя нас криками, как безуммены. А потом я снова проснулся, и тут были мои ПЭ и ЭМ, пришедщие повиддить своего больного сьшочка, причем ЭМ рыдала "б-у-у" вэри хор-рошо. Я уже мог говорить немного лучше и сказал:

— Ого-го-го-го-го! Как дела? Почему вы думаете, что я хочу вас видеть?

Папа смущенно ответил:

— Ты был в газетах, сынок. Там сказано, что тебе сделали очень плохо. Там сказано, что Правительство бросило тебя на произвол судьбы. И мы тоже кое в чем виноваты. Твой дом — это твой дом, после всего, что сказано и сделано, сынок.

А мама продолжала свое "бу-у-у" и выглядела страшно, как "поцелуй-меня-в-зад". Я спросил:

— А как же с твоим новым сыночком, с этим Джо? Он здравствует и процветает, о чем я молюсь?

Мама сказала:

— Ох, Алекс, Алекс. Оуууууууу!

Папа ответил:

— Страшно нелепая вещь, сынок. У него вышла неприятность с полицией, и полисмены его отделали.

— Да ну? — сказал я. — Неужели? Такой хороший тшелловэк и все такое. Я здорово удивлен, честное слово.

— Он был занят каким-то делом — сказал ПЭ. — А полиция велели ему уйти. Он ждал на углу, сынок, чтобы увидеть девушку, с которой встречался. А они велели ему уйти, а он сказал, что у него есть права, как у всякого другого, тогда они на него повалились и жестрко избили.

— Ужасно, — сказал я. — Правда, ужасно. И где же бедняга теперь?

— Оуууууу, — рыдала мама. — Уехал домо-о-о-о-ой. — Да, — сказал папа. — Он вернулся в свой родной город, чтобы поправиться. Его работу здесь должны отдать кому-нибудь другому.

— Итак, теперь, — сказал я, — вы хотите, чтобы я вернулся и все было по-старому.

— Да, сынок, — ответил папапа, — пожалуйста, сынок.

— Я подумаю об этом, — ответил я. — Очень тщательно обдумаю.

— Оууууу, — рыдала мама.

— Да заткнись, — сказал я, — не то дам тебе более подходящий повод вопить и плакать. Вот дам по зуберам.

И, о братцы, когда я это сказал, я почувствовал себя малэнко лучше, будто свежий красный-красный кроффь потек в моем тьелле. Тут было о чем подумать. Мне стало лучше, когда должно бы стать хуже.

— Так не говорят с матерью, сынок, — сказал папа. — Как-никак, она произвела тебя на свет.

— Да, — ответил я. — Причем, на вэри грязный, вонючий свет.

Я зажмурил глазеры, будто от боли, и добавил:

— А теперь идите. Я подумаю насчет возвращения. Но многое должно перемениться.

— Да, сынок, — ответил ПЭ. — Все, что ты скажешь.

— Вам придется понять, — сказал я, — кто хозяин в доме.

— Оууууу, — продолжала рыдать мама.

— Прекрасно, сынок, — ответил папапа, — Все будет, как ты захочешь. Только поправляйся.

Когда они ушли, я лежал и понемножку размышлял о разных вештшах, вроде разных картин, проходивших через мой голловер, и когда эта птичка-сестричка вернулась, чтобы поправить мне простыни, я спросил:

— Давно я тут?

— Около недели, — ответила она. — Ну, — сказала она, — у вас было все переломано и разбито, вы перенесли сильное сотрясение и потеряли много крови. Все это пришлось подправить, не так ли?