Медовая Жертва - Страница 17

– Эта дорога ведёт к Заратустре? – спросил он тихо через несколько минут, в течение которых я сидел молча, рассматривая небо.

– Все они... – сказал я в ответ, поднялся и отправился дальше.

Лес постепенно редел, и вот внезапно совсем кончился, словно оборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустыня тёмно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромных ящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно, я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никому мешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.

Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим морем пресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.

– Туда ли пришёл ты, куда хотел прийти? – спросил меня чей-то голос с вершины холма.

– Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, – крикнул я в ответ.

– Смело! – расхохотался обладатель загадочного гортанного голоса. – Ты любишь загадки?

– Нет.

– Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? – удивился незнакомец.

– Любые ответы ложны, а чужая правда – чужая правда. Зачем же хранить никчёмное и покушаться на чужое? Я не вор и не скряга!

– Ты друг Заратустры? – голос незнакомца дрогнул.

– Ты знаешь? Покажись!

– Я отвратителен.

– Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, а я не люблю лишь несуществующее.

– От чего же? – удивление незнакомца казалось неподдельным.

Я рассмеялся:

– Как же можно любить то, чего нет?

– Я люблю то, чего нет!

– Да? – настал и мой черёд удивляться.

– Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Его больше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не по нраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! – за негодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слёзы.

– Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?

– Неправда! – его голос дрогнул.

– Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога, но убил ты лишь то, что было о Нём сказано.

– Откуда тебе знать?! – рассвирепел мой собеседник. – Моё страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!

– Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твоё страдание. Но не потому страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушевшееся на тебя, не по твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нём песнопения.

– Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! – он появился из-за холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.

– Погубить иллюзию не значит обрести истинное.

– Комедиант! Жалкий комедиант! – он тряс передо мной своими огромными кулаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа омерзительно дрожала.

Я поборол неприязнь.

– Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не убивал!

Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясь от приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своей косматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:

– Неправда, неправда! Я убил! Убил! – казалось, он оправдывается.

– Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счёт чего-то, великим можно только быть. Твоё одиночество – склеп, а великий мертвец – жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на его достижения. Хочешь быть великим – будь им, величие не придётся доказывать, оно всегда очевидно.

Этот странный, безобразный, по его словам, человек уже перестал плакать. Он лишь напряжённо слушал, а когда я закончил говорить, то спросил:

– Мне нужно искать Заратустру?

– Ты хочешь его убить? – рассмеялся я.

– Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал! Неужели же ты не видишь! – он буквально молил меня.

– Перестань искать, и ты найдёшь, – тихо ответил я и добавил: – Иди же, уже этим вечером я встречу тебя в пещере моего друга.

– Аминь! Да будет так! – сказал он.

– Тьфу! – я рассердился. – Ты не в театре! У тебя же одна жизнь, одна! Слышишь?! Если ты будешь играть, как и играл ты прежде, то всё потеряешь, всё! Перестань юродствовать. Разве тебе нужна подать? У тебя же всё есть, но ничего в самом Себе не замечаешь ты, страдательный сладострастник! Слишком ты любишь своё горе, слишком им восторгаешься!

Он расплакался как дитя, закрыв руками лицо. Я погладил его по голове, песок проскользнул у меня под руками.

– Всё. Перестань себя жалеть, это глупо. Было бы что! Да и о чём вообще можно печалиться? Вот что скажу я тебе: если сможешь преодолеть ты своё одиночество – вот будет подвиг, которым ты сможешь гордиться!

Так говорил я с человеком, который называл себя безобразным, но не видел слабости своей, которая делала его некрасивым: он слишком лукавил, когда называл себя отвратительным.

Я последовал дальше.

Он был одет в старое тряпьё, он ходил между жующими коровами и призывно мычал. Коровы, видимо, пугались его крика и, отшатываясь, пыхтели.

Я поздоровался с оборванцем:

– Добрый день!

– Не мешай! Ты что, не видишь: я разговариваю с коровами! – он рассердился моему появлению.

– По-моему, ты их пугаешь.

– Как может путать их тот, кто не ест их мяса?!

Я усомнился:

– Их вряд ли заботит то, что будет с ними после смерти, но в жизни ты мешаешь их непритязательной трапезе. Так что вряд ли они питают к тебе благодарность.

– Что ты понимаешь! Я думаю о их будущем! Я добровольный нищий! Я забочусь о них! – негодование моего нового собеседника достигло предела, он тыкал пальцем в спины беззаботно жующих коров.

– Мне слышится в твоём голосе, что ты заботишься о себе, – честно признался я, хотя и не был уверен, что он меня услышит.

– Ты хочешь меня обидеть?! – в его голосе звучало искреннее возмущение.

– Нет, я лишь хотел с тобой поздороваться. Моё желание исполнено, так что я, пожалуй, пойду.

Сказав это, я повернулся и уже было собирался идти дальше, но этот человек окрикнул меня:

– Постой!

Я остановился и ждал, ждал долго, поскольку окрикнувший меня погрузился в тягостные раздумья.

– Ты что же, считаешь, что я заблуждаюсь? – сказал он наконец, перебарывая раздражение.

– Я этого не сказал.

– Ну, так подумал ...

– Я думаю, что тебе одиноко. Зачем ты пытаешься это скрыть? Разве в этом только и заключается твоя сила?

Он снова медлил.

– У меня есть выбор? – спросил он с подвохом.

– У тебя нет выбора, – сказал я совершенно серьёзно.

На его глазах появились слёзы. Были ли это слёзы страха, или может быть, слёзы жалости к самому себе? Не знаю.

– Легко так говорить тому, у кого за спиной Заратустра, – сказал он, сдерживая рыдания.

– У меня за спиной только я сам, но ты прав, за это я благодарен ему, Заратустре, – в моём голосе скользнула металлическая нотка, я сам готов был расплакаться. – Теперь я предложил тебе руку, но не для того, чтобы стоять у тебя за спиной, но чтобы идти с Тобой Вместе дорогами Жизни. Я знаю, что ты Другой, и я не хочу тебе ничего навязывать. Вот моя рука, – я протянул ему руку. – И я повторяю: у тебя нет выбора.

Секунду человек, считавший себя добровольным нищим, стоял в сильнейшем напряжении, и я видел, как трудно ему признать эту безальтернативность его выбора. Он отшатнулся, а потом, расталкивая коров, побежал ко мне. Мы обнялись.