Медовая Жертва - Страница 16

Но не прошло и десяти минут, как я снова повстречал человека, на сей раз беснующегося. Он лежал подле скалы, корчась от судороги, и причитал, словно был в забытьи:

«О, как же я несчастен! Как несчастен! Только я один знаю, как тяжелы муки человеческие, ибо я бросил мирозданию вызов! Восстал я против великого Ничто и понял, сколь бессмысленно жить!

Я одинок! Я совсем одинок! Мир холоден и глух. Всё безысходно, всё пусто. О, как нелепо существование! Кто скажет, что бьётся в сердце моём, если не механизм бездушный?! Всё тлен!

И Бога нет, и Он есть! Он моё горе, моё страдание, моя сокрушающаяся душа! Уж лучше бы Он умер! Распни же меня, распни, но дай знать, что Ты есть! Пусть дурной, пусть ужасный, несправедливый, но есть!

Но Ты молчишь, Ты молчишь, Ты безответен! Я одинок!!!»

Долго слушал я эти причитания, сначала с озабоченностью, затем с вниманием, потом с улыбкой, и, наконец, расхохотался. Теперь и я бился в судорогах, лёжа в пыли, но то были судороги громогласного смеха!

Причитающий человек, расслышав мой смех, встрепенулся, словно разбуженный после долгого сна, сел на земле и удивлённо уставился на меня. Через минуту прозвучал вопрос:

– Ты друг Заратустры? – спросил незнакомец, вскочил и с обличительным видом заткнул кулаки за пояс.

– Я... – я смеялся, не в силах выговорить и пары слов.

– Только друг Заратустры смеет смеяться над несчастнейшим! – завопил он вдруг.

Но всё это выглядело настолько комично, что я стал смеяться ещё сильнее, хотя казалось, что с большей силой смеяться уже невозможно! Я, как маленький игривый змеёныш, крутился в пыли, сотрясаемый всё новыми и новыми приступами смеха. Через секунду сквозь звуки собственного смеха я различил смущённые подхихикивания.

– Ну ладно, я погорячился, – сказал мой новый собеседник после того, как я смог наконец усмирить смех и уселся.

– Да уж, есть малость! – проговорил я и снова расхохотался.

Чародей, а это был не иначе, как чародей, продолжал глупо улыбаться.

– А правда, что Заратустра знает истину? Я хочу, чтобы он поделился ею со мной, попроси его за меня, он тебе не откажет, – заискивающе прошептал чародей.

– И что будешь ты делать с ней! – хохотал я. – Фальшивые монеты штамповать, старый комедиант!

– Я буду каяться духом и искупать свою слабость, – мигом выпалил чародей, словно заправский базарный торговец.

– Тебе же не истина нужна, а её отсутствие! Иначе как ты будешь юродствовать?

– Ты прав, но другому меня не учили, – ответил чародей, явно смущённый своей откровенностью.

– Когда же перестанешь ты быть школяром и взглянешь на жизнь свою непринуждённо? Зачем тебе эта мука?

– Но ведь это... – он помедлил, – это своего рода времяпрепровождение.

– Тебе нравится?

– Я не знаю другой.

– Ты создаёшь препятствия, чтобы преодолевать их. Ты высасываешь из пальца трагедию, чтобы было над чем плакать. Ты что, разве не видишь, что Мир не знает слёз?

– Может быть, ты и прав, но что тогда знает твой Мир?! – возмутился старик.

– Мой Мир? Мой Мир знает радость! – весело отвечал я.

– Но чем она лучше слёз, горя и мук? Ведь это просто ещё один способ времяпрепровождения!

В этот миг мой смех внезапно улетучился, словно кто-то провёл перед лицом моим широкой ладонью.

– Так говорит лишь подлинно одинокий! Да, следует тебе идти к Заратустре. Но не ищи у него того, что желаешь найти, ибо не может он дать того, что ты ждёшь, будь ты тысячу раз чародеем, но только то, что может! Иди же, ты найдёшь дорогу, комедиант, а я слышу зов. Мне не время ещё возвращаться!

Я вскочил на ноги и побежал дальше.

Вoт я и снова наедине с самим Собой. Мне радостно и покойно: хоть я и один, но я не ощущаю себя одиноким. Встречи и расставания – эпизоды жизни, и в каждом из них своя радость. Одиночество же – это печаль и скорбящие думы, одиночество – это чувство, где сокрушаются мечты и тлеют обиды.

Отчего же даже среди людей люди чувствуют себя одинокими? Не от того ли, что ищут они себе помощи и поддержки, защищённости и воодушевления? Но кто же будет помогать и поддерживать, защищать и воодушевлять, если всякий думает не о том, как сделать это, но о том, как получить? Как тут не чувствовать себя одиноким? Синоним одиночества – слабость. Но как же слабы те, кто даже слабости своей признать не в силах! А слабый испытывает страх, слабый побиваем. И чем же занят слабый, как не попытками защититься от всего и вся? Носится он со своею болью и ссадинами своими, как сиделка у тяжелобольного, от всего ограждает себя одинокий. Одиночество – неприступные стены слабости.

Синоним одиночества – страх. Переступить границы себя, избавить себя от границ – вот чего человек боится по-настоящему, вот от чего чувствует себя одиноким. Он подобен мертвецу, он исключён. Чего же бояться ему теперь? Страх ради страха – вот безумие одиночества. И чтобы оправдать бессмысленность своего страха придумывает человек монстров, их он поселяет в себе, сам себя ими пугает, пугается и боится.

Так я думал и тем временем прошёл мимо странного человека, сидящего на обочине дороги. Лишь его чернота, а он был весь в чёрном, зацепила мой глаз. Я остановился.

«Он подобен камню – так он чёрен! Он скрыт в самом себе, он заключён в казематах слабости и страха. Каких-то демонов видит сейчас одинокий человек этот в своём забытьи?» – подумалось мне, когда я смотрел на это странное существо с одним глазом.

– Милейший! – позвал я незнакомца, заглядывая ему в единственный глаз.

Ответа не последовало, глаз недвижимо смотрел внутрь и видел, как мне показалось, что-то ужасное или, может быть, великое, что-то, вводящее в полное оцепенение.

– Привет! А-у, я тут... – протянул я.

В ответ единственный глаз незнакомца медленно пошевелился, но и только.

– Всё хорошо, опасность миновала, можно очнуться, – говорил я, как анестезиолог, приводя и сознание пациента, выходящего из наркоза после тяжёлой операции.

– А? Что? – растерянно, еле слышно прошептал одноглазый.

– Я говорю: привет! Всё хорошо...

– Ааа! – заорал он вдруг, словно бы увидал что-то чудовищное, и отшатнулся, закрываясь от меня трясущимися руками.

– Ну брат, довольно, – с утрированной серьёзностью произнёс я. – Давай, бери себя в руки, и хватит дурака валять. Ты кто?

– Кто ты?! – продолжал вопить незнакомец.

– Да, плохо дело...

– Я – дающий благословение! – взбеленился вдруг мой очумелый собеседник.

– Ничего себе! – я был потрясён, это точно. – Благословишь? – прагматично поинтересовался я.

– Я больше не благословляю! – его голос зазвенел в удивительном раздражении, сбиваясь на высокую ноту.

– Тогда ты уже «не дающий благословения», – спокойно резюмировал я.

– Бог умер, я отпеваю Его.

– Чего ради?

Одноглазый рассерженно передёрнул плечами и, исполненный благородного негодования, сел ко мне боком, демонстративно обхватив руками колени, как трёхлетний ребёнок, которому не дали обещанной конфеты.

– Умер Бог, которого не было, – сказал я, усевшись точно таким же образом. – Ты оплакиваешь себя, благословивший собственное горе.

– Откуда ты знаешь? Ты друг этого безбожника Заратустры?

– Твой взгляд обращён внутрь тебя, но у тебя внутри нет ничего, кроме тебя самого. Что умерло в тебе, что бы мог ты оплакивать?

– Умерла моя жизнь, – прошептал дающий благословение и расплакался.

– Умирает в тебе человеческое, а жизнь твоя пока только поблёскивает. Так не отчаивайся, человек: ты обретёшь самого Себя! Пусть же умрёт твой Бог, имя которому – одиночество.

Одноглазый продолжал плакать, растирая грязь по стареющему лицу.