Медный кувшин - Страница 39
— Простоя формальность! — сказал Лорд-мэр. — Но я первый пожалел бы об исчезновении этих старинных живописных обычаев. По-моему, — прибавил он, кончая ломтик страсбургского пирога, — современное стремление уничтожить всю эту старину (обветшалую или нет) является одним из тревожней-ших симптомов нашего века. Вам не угодно еще шампанского? В таком случае, не лучше ли нам будет отправиться в Большую залу, где произойдет событие дня.
— Я боюсь, — начал Гораций, внезапно вспоминая несоответственность своего восточного одеяния, — я боюсь, что надел не вполне подходящее платье для такой церемонии. Если бы я знал…
— Ни слова больше. Ваш костюм великолепен, ну право же великолепен и… и очень кстати в данном случае, уверяю вас. Но я вижу, гофмаршал ждет, чтобы мы открыли шествие. Угодно вам тронуться в путь?
Оркестр грянул марш жрецов из «Гофолии» и Гораций с затуманенной головой двинулся вперед. За ними последовали члены Земельного Комитета города, шерифы и прочие сановники. Через картинную галерею они прошли в Большую залу, где о приближении их возвещено было звуками труб. Зала была набита битком народом, и Гораций стал предметом всеобщего внимания, что наполнило его душу восторгом и гордостью, если бы он мог почувствовать, что действительно сделал что-нибудь полезное, но нелепо же было воображать себя благодетелем рода человеческого, освободив заключенного джинна и возвратив его обществу и жизни.
Его единственным утешением было сознание, что англичанам не свойственны излияния чувств без очень основательных причин и что, без сомнения, еще до окончания торжества ему удастся сообразить, какие особые его заслуги вызвали весь этот стремительный порыв энтузиазма.
А пока он стоял на эстраде, задрапированной пурпуром и разукрашенной цветами, беспрерывно кланялся и старался верить, что не кажется таким же безнадежным дураком, каким чувствует себя сам. Солнечные лучи, падая вниз, между готическими балками, пестрили темные каменные стены золотыми узорами; электрический свет в больших круглых люстрах казался бледным и слабым по сравнению со сверканием цветных стекол; воздух был наполнен ароматом цветов и духов. В толпе послышался шорох ожидания, а потом наступила пауза. И тогда Горацию показалось, что всем на эстраде было так же неловко, как и ему, и что, как и он, никто не знает, что делать дальше.
Он желал всей душою, чтобы они как-нибудь наскоро покончили с церемонией и отпустили его.
Наконец процедура началась с того, что присутствующие сделали вид, будто собрались здесь для обычных повседневных дел, что в ту минуту показалось Горацию в высшей степени ребячливым. Было решено, что первые четыре пункта программы дня не требуют обсуждения, и это сразу привело к пункту пятому.
Пункт 5-й состоял в резолюции, прочитанной секретарем города, о предоставлении прав почетного гражданства Горацию Вентимору, эсквайру, гражданину и литейщику (последнее было новостью для Горация, но он смутно решил, что, должно быть, это как-нибудь устроили, пока он закусывал в библиотеке) за оказанные им услуги, продолжал секретарь, и Гораций стал внимательно прислушиваться, — особенно по отношению к… Увы! На этом месте с чиновником случился приступ кашля и можно было уловить только конец фразы:
— За что соотечественники справедливо выражают ему свои чувства благодарности и восхищения.
Потом шесть свидетелей выступили вперед и поручились за Вентимора. У него мелькнуло мучительное сомнение в том, ясно ли они сознают принимаемую на себя ответственность, но было поздно предупреждать их, и ему оставалось только надеяться, что они более знают об этом деле, чем он.
После этого городской казначей принялся читать ему адрес, и Гораций слушал с покорным недоумением. Казначей упомянул о единодушии и об энтузиазме, с которыми была принята резолюция, и сказал, что для него это приятная и почетная обязанность, как представителя древнего города, обратиться с «несколькими словами» (выражение, по-видимому, мало соответствовавшее истине) к виновнику торжества, внесение имени которого в список почетных граждан города Лондона является честью скорее для них, чем для него.
Это было лестно, но Горацию такие любезности показались преувеличенными почти до неприличия, хотя, конечно, это зависело от величины его заслуг, о которых ему еще предстояло узнать. Оратор приступил к чтению «Почетного перечня славных лондонских граждан» и Гораций содрогнулся от священного ужаса.
Боже, что там были за имена! Какие геройские поступки! Как могло случиться, что он — самый обыкновенный Гораций Вентимор, перебивающийся архитектор, прозевавший свой единственный шанс, мог совершить (к тому же совершенно бессознательно) что-либо, не являющееся комично-незначительным в сравнении с теми великими деяниями?!
У него появилась болезненная фантазия, будто мраморные богини или те неведомые фигуры напротив него, которыми украшено подножие памятника Нельсону, глядят на него с леденящим презрением и негодованием, будто статуя Веллингтона признала в нем отъявленного обманщика и отвернула голову с холодной надменностью и будто изображение Лорда-мэра Бэк-форда, справа от эстрады, вот-вот оживет и разоблачит ложь.
— Приступаю теперь к перечислению ваших собственных выдающихся заслуг, — услышал он вдруг. — Вы, должно быть, знаете, милостивый государь, что обычно упоминается только самая главная из них, которую сочли достойной всенародной признательности.
Гораций почувствовал облегчение и подумал, что это — самая разумная и, в данном случае, самая необходимая формальность.
— Но при данных обстоятельствах, — продолжал оратор, — я чувствую — и это чувство, несомненно, разделяется всеми присутствующими, — что было бы излишне, почти дерзко, утомлять слух собрания сухим перечнем деяний, с которыми оно и так более чем знакомо. — Здесь его прервали оглушительными и длительными аплодисментами, после чего он продолжал: — И потому, мне остается только пожать от имени Корпораций вашу руку, как почетному гражданину города Лондона.
Говоря это, он протянул Горацию копию присяги на верноподданство, которую тот должен был прочитать вслух. Вентимор не имел ничего против того, чтобы присягнуть на верность и преданность «Великой Государыне нашей, Королеве Виктории», или на повиновение Лорду-мэру и поклясться в готовности открывать ему всякие заговоры против королевы, если он узнает о таковых. И потому он довольно бодро принес присягу, в надежде, что теперь, уж наверно, церемония пришла к концу.
Однако, к его великому горю и ужасу, Лорд-мэр встал с явным намерением произнести речь. Он сказал, что решение города почтить Горация Вентимора величайшей честью было принято — здесь он замялся, — было принято несколько поспешно. Лично он предпочел бы иметь больше времени для подготовки праздника, более соответствующего и достойного такого исключительного случая. Он уверен, что его чувство разделяют все (так, очевидно, и было, судя по громким, единодушным аплодисментам), однако, по причинам… по причинам, всем известным, срок подготовки был слишком недостаточен. Корпорация уступила (для нее всегда было и будет удовольствием и гордостью уступать) непреодолимому желанию народа и сделала все, что было возможно, в такой ограниченный, можно сказать, беспримерно ограниченный срок. Он осмеливается утверждать, что самый прекрасный лист в сегодняшнем лавровом венке г-на Вентимора — это необыкновенный энтузиазм и единодушие не только здесь, в этом величественном зале, но и на улицах обширной столицы. В данном случае это является достойной данью любви и восторга, которые г. Вентимор сумел внушить всему великому народу, богатым и бедным, знатным и простым. Он не задержит больше своих слушателей. Ему остается только попросить г-на Вентимора принять золотой ларец со списком почетных граждан, и он уверен, что их знаменитый гость, перед тем, как вписать свое имя в список, почтит их изложением событий, в которых он играл такую замечательную и выдающуюся роль.
Гораций машинально взял ларец. Раздался единодушный крик: «Речь!», в ответ па который Гораций беспомощно и умоляюще покачал головой, но напрасно. Он очутился у перил эстрады, и гром аплодисментов избавил его почти на две минуты от необходимости всякой попытки заговорить.