Медленные челюсти демократии - Страница 117

Остаются вопросы технического свойства; например, лимит жертв при достижении благородной цели. По всей видимости, число убитых во имя лучшей жизни не должно превышать число оставшихся в живых; вероятно, следовало бы договориться о максимально допустимом проценте. Скажем, 10 % населения варварской страны — это допустимая для убийства цифра, если речь идет о благе целого народа. Или все-таки пятнадцать процентов? Или пятьдесят? При захвате территорий варваров, разумеется, происходят пожары и прочие деструктивные катаклизмы. На сколько допустимо разрушить землю, которой собираешься принести порядок? Процентов так на двадцать-тридцать? Или до основания — чтобы дать больше подрядов цивилизованным строительным компаниям?

Просвещенному обывателю не хочется думать, что он воюет. Он, конечно, знает, что где-то там, в Руанде, что-то такое было, что сербы что-то не поделили с албанцами и их надо было поставить на место, но все это крайне далеко и почти недостоверно. Война это что-то очень неприятное фашисты, вот те — да, воевали. А мы нет. Так, например, в последние годы Америка приучила мир, что бомбежки Ирака и война — это принципиально разные вещи. Война — это дело серьезное, а бомбежки Ирака — будничное, рутинное дело. Война бывает на худшей половине человечества, на лучшей лишь обсуждается, как бы с ней военными методами покончить. Благодаря тележурналистике и газетам война стала абстракцией, с которой сживаешься так же, как с налогами — неприятно, но привыкаешь не замечать.

Однако убийство всегда конкретно. Вот ходил теплый человек, а теперь лежит окоченевший. Ему, вероятно, плохо жилось в его варварской стране, но он был живой, а вот теперь — не живет больше. В Руанде некий абстрактный бельгийский чиновник (подозреваю, начитавшийся Леви Стросса) разделил народ на два племени — тутси и хутту. (Вообще-то народ Руанды на племена не делился — слово «тутси» обозначало человека, у которого больше пяти коров, а слово «хутту» — человека, у которого коров меньше). Желая применить абстрактно-цивилизованный подход к проблеме, колонисты внедрили конкретный классовый принцип; затем отпечатали и выдали паспорта, удостоверяющие, что сын и отец — разной крови. В 1994 году племя хутту убило более одного миллиона тутси. Представители ООН были осведомлены, воины в голубых касках охраняли посольства. Впоследствии мир решил вмешаться и осудить геноцид. Знаете, сколько человек было привлечено к суду? 140 (сто сорок). А сколько было осуждено? 10 (десять). А убили, обратите внимание, более миллиона народа.

Почему натовские войска вовремя не были введены, это даже не вопрос. Вот уж земля, не представляющая никакого интереса — ни как стратегический пункт, ни как источник ресурсов, ни как геополитический фактор. Нести бремя цивилизации в совсем уж Богом забытые места не рационально: внедрили в Руанде паспортную систему, постарались для них — и что же, впрок? Хоть бы у них там нефть была, что ли. Или хоть какой аллюминиевый карьер. Интересно другое: разве так называемая «мировая общественность» была иной во время геноцида в Руанде? Она, обеспокоенная судьбой чеченцев и косоваров, режимами Саддама и Милошевича, где она была? Или существуют две разные «мировые общественности», и они несут вахту попеременно?

Ответ, видимо, следующий: за цивилизационные абстракции варвары должны платить конкретную цену — логика примерно та же, как и при обмене «огненной воды» на жемчуг. Цивилизация возмущается, когда обмен не состоялся, когда туземец торгуется, а если обмен состоялся, все в порядке, говорить не о чем. Примеров сколько угодно. Обида Менелая — некая абстракция, а судьба Гекубы — вещь конкретная. Скажем, религиозность Буша и Блэра, крестовый поход Запада против исламского фундаментализма — это абстракция, а бомбежка Ирака, светского государства, не имеющего отношения к фундаментализму, — вещь конкретная. Или поиски оружия массового поражения — это некая абстракция, а бомбежка Багдада, где в любом случае оружия не изготовляют, есть оно в Ираке или нет, — вещь конкретная. Рамсфельд упрекает Ирак в скрытности касательно абстрактных арсеналов — но не применяет самый простой довод: ведь это он сам, конкретный Дональд Рамсфельд, в 80-е годы продавал Ираку оружие, вооружая его для войны с Ираном, фундаменталистским государством. Греки называют троянцев коварными и лживыми — это абстрактное определение азиатского характера, а Троянский конь — вещь конкретная. Все это лишь на первый взгляд нелогично — как раз очень логично, просто это логика цивилизации. Отдавать обещанный миллиард долларов за голову Милошевича не нужно: ведь сербы уже получили демократию.

Гегель называл Ахилла символом западной цивилизации, а любой, читавший «Илиаду», помнит, что Ахилл был такой же убийца, как его азиатский противник Гектор, разве что не обременен большой семьей. Правда, когда выбираешь, кому отдать предпочтение, немаловажную роль играют искусство и изящество эллинов: на стороне Ахилла оказываются и Пракситель, и Платон, а на стороне Гектора — только пестрые азиатские родственники; их, впрочем, немного жаль. Конечно же, Америка, Англия и Афины — места более приятные для жизни, чем Ирак, Сербия и Троя, но при чем здесь семья Гектора? Когда британская тележурналистка вопрошает Доменика де Вильпена: «Значит, вы помогаете режиму Саддама?» — она совершает ошибку в рамках формальной логики, поскольку французский министр защищает не Саддама, но закон, запрещающий убивать без суда. Но по логике цивилизации она права, Ахилл бы не стал церемониться. И Ахилл знает, логика цивилизации не подведет: сменится французский президент, придет другой министр, и как миленькие пошлют войска в Ирак — незабвенный пример Петена еще не раз скажется в европейской истории.

Этим логикам никогда не договориться. Правы обе. Советский Союз был империей зла, там жили неплохие люди, его надо было уничтожить; Россия стала привлекательным пространством для инвестиций, люди в ней не стали лучше, страну можно сохранить. Что в этих утверждениях поставить на первое место — зависит от говорящего. Для того чтобы облегчить ему выбор, была придумана так называемая мораль. Согласно ей, защищать следует не режим, но людей в Багдаде, защищать следовало граждан Белграда, население Трои или Руанды, то есть живых людей, которых жалко ничуть не меньше, чем жителей Герники или Ковентри. И если со стороны затруднительно разобраться, кто же прав: чеченцы или русские, косовары или сербы, тутси или хутту — лучше всего защищать сразу всех, так надежнее. Да и вообще, речь идет даже не о защите. Человек поднимает свой голос не за, но против. Лучшие из тех, что сражались в интербригадах в Испании, сражались не за республику и не за правительство Кабальеро, но против фашизма. Есть вещи, с которыми невозможно смириться: человек не может допустить унижения другого и сам при этом сохранить статус морального субъекта.

В ушедшем веке было придумано немало лозунгов, однако ни один из них не звучит так прекрасно и так обреченно, как лозунг интербригадовцев, погибавших под Мадридом: «No pasaran». Примерно это же сказал жене Гектор, готовясь к бесславному бою.

Они, однако, прошли. После победы во Второй мировой возникла идея возвращения республиканского правительства в Испанию — и не нашла поддержки в прогрессивных умах победителей. Франко уже устраивал всех, экономика при нем выправлялась, он возродил страну и постепенно привел ее к теперешнему демократическому статусу — к обаятельному и принципиальному Аснару.

К тому же мир уже устал от директив и призывов. Разумнее договориться с начальством о повышении зарплаты, чем строить баррикады. Настало время, когда победивший демократический средний класс хотел веселиться, пожинать плоды победы. Маккарти, Латинская Америка, Индокитай, Алжир — конечно что-то неприятное все время происходило, но это неприятное не задевало демократических основ, не ставило под вопрос торжество просвещенного обывателя. И веселье длилось долго: зря, что ли, расправлялись с диктаторами?