Мечты о женщинах, красивых и так себе - Страница 14

Аршлохвей женился и отправился с женой в Швайц.

Милый Бел я должна кончать. Моя постель одинока без меня и твоя фотография ждет чтобы я ее целовала поэтому мне лучше успокоить их обоих. Скоро это фее придет к концу, ты будешь рядом со мной и снова почуствуешь ту восхитительную боль которую мы ощущали в темных горах и у черного озера в низу, и мы будем гулять по полям поросшим первоцветом и бузиной и ты вновь будешь держать в обьятиях

свою собственную печальную возлюбленную

Смерри

P. S. Еще одним днем ближе к молчаливой ночи!!!

Жестокий приступ печеночных колик заточил его в комнате. Они измотали Белакву, свели его к тени здорового, крепкого естества. Дух изнемогал. Как несвоевременно, стонал он, они меня скрутили. Как раз когда я так хотел быть в форме, a point,[125] чтобы бороться с Мадонной. Боже, стенал он, прости меня, но я прибуду, как Сократ, холодный, как январь, маленький и беспомощный, словно ребенок, просто мешок с костями. По этой причине он был печален, как заяц. В сладком мясе свирепствовала буря. Non est vivere, он был абсолютно согласен с этим знаменитым утверждением, sed valere, vita.[126] Он отверг мрачнейшие пассажи Шопенгауэра, Виньи, Леопарди, Эспронседы, Инге, Хафиза, Саади, Эспронерды, Бекера и других Эпиметеев. Целый день он перебирал четки своей хандры. К примеру, or posa sempre, склонен он был бормотать, поглаживая больное место, stanco mio cor. Assai palpitasti…[127] — и что-то еще, что приходило на ум из этого невеселого сочинения. Своей гневливой Braut[128] он накалякал пару строк, смысл которых состоял в том, что, чувствуя некоторую склонность к недомоганию, он, возможно, задержится и, возможно, не станет предпринимать столь длительное путешествие так скоро и что она не должна позволять себе расстраиваться, не должна беспокоиться, ни в коем случае не должна вбивать себе в голову мысли о чем-то серьезном, что он просто хочет, чтобы она была готова к его вынужденному опозданию надень или два, то есть он приедет чуть позже того срока, на который надеялся и к ожиданию коею он ее побудил, immer Dein, tuissimus,[129] и он отдал записку синюшному valet de chambres.[130] Что ж, верьте или нет, но последовавший незамедлительно ответ от Мамочки заставил его буквально вскочить в кровати.

«По получении твоего письма у Смерри случился почти что припадок. Она закатила истерию (sic), и семья не смеет к ней подойти. Она, кажется, вбила себе в голову, о чем ты там ни писал, что ты либо умираешь, либо разлюбил ее. Бога ради, возьми себя в руки, брось в сумку бутылку и зубную щетку и приезжай. Ожидаем тебя безо всяких промедлений к… дневным поездом».

Ха! Значит, он должен взять себя в руки. Не важно, что он болен как собака, ему нужно взять себя в руки и броситься навстречу неизвестному, захватив лишь бутылку и зубную щетку.

Не на шутку разозлившись, он снова упал на кровать. Он вытянул ноги и напялил шапочку для размышлений. Чтобы отправиться в дорогу, ему придется уничтожить Лимб, ему придется вышвырнуть серых ангелов и рассеять светом сонм душ. Этого хватит, чтобы положить конец его блаженству, это означает погружение в туннель, в ад болезни, что начала угрожающе приближаться с письмом от Смеральдины, это означает колики и сопутствующую тревогу. Теперь или никогда, теперь, когда он один в своей комнате и разгневан, теперь надо умертвить ветхого Адама, сбежать, здесь и сейчас, от любви. Однако миг решимости растворился в мыслях тоскливых и сонных. Сейчас же, сказал он, сейчас, поспеши, и он широко распахнул веки своего разума и впустил непереносимый свет. Бобр откусывает себе яички, чтобы жить, мне это известно, сказал он. Это очень убедительная страница естественной истории. Все же он тут же напомнил себе, что он не только не бобр и нисколько не сочувствует его устремлениям, но что он, ни много ни мало, возлюбленный Белаквы Иисуса и очень замкнутый человек. Легче на поворотах, подумал он неприязненно, нет смысла пытаться перекричать эхо.

Так он вышел из туннеля, дверь закрылась за ним с лязгом, разгорелась libido sentiendi,[131] и он потащился дальше в лисьих раздумьях. Начнем с того, что он находил оскорбительным тигриный тон письма мультипары. «Возьми себя в руки и приезжай!» Легко сказать. В уме он принялся сочинять ответ:

«Соблаговоли Вы взять на себя труд разъяснить содержание моего письма Вашей столь чувствительной третьей или четвертой дочери (и, несомненно, в тревожную минуту получения моего письма Вы могли бы это устроить), Вы вряд ли, как мне кажется, сообщили бы такой бездумный тон Вашим рекомендациям. В моем письме с почтением и любовью говорилось, что я, заключенный болезнью в свою комнату, буду вынужден отложить приезд на день или два. Я пребываю в одном из состояний промежуточных между смертью и равнодушием к Вашей дочери Смеральдине-Риме. Я страдаю от ДИАРЕИ. Нет никаких причин полагать, что этот недуг окажется фатальным или поставит под угрозу мои чувства к Смеральдине-Риме…» — и так далее. Потом он передумал, он сказал себе, нет, я не могу такого написать, и, кроме того, я не умею писать язвительные письма на английском, я всегда захожу слишком далеко. Вот по-французски я могу сочинить язвительный ответ, а по-английски я захожу слишком далеко. И потом, возможно, Мамочка действует из лучших побуждений. Все дело в этой огромной девственной телке, что орет и содомирует собственную красоту, — вот кого мне надо достать. Я поднимусь с кровати, я сяду в поезд сегодня же, к приезду я буду выглядеть как св. Франциск с черепом, и потом, когда все провалится, я скажу: я тебя предупреждал.

Он лежал в кровати, обдумывая это, и ReisefieЬег уже жгло его изнутри. Он встал, преодолев судорогу, он телеграфировал «Gewis»[132] и поехал.

Сходишь вниз и поворачиваешься кругом. По меньшей мере два часа менопаузы. Волочи свой гроб, мой господин. Полдня и я буду с. HIER! Яркое пиво словно вода льется в близорукого fliegende[133] франкфуртского носильщика. В Перпиньяне изгнанные сновидческие Данте кричат в платанах и затмевают солнце павлиньими перьями[134] и наконец обыкновенный черный лебедь с кровавым клювом и HIC! для мочевого рывка маленького каталанского почтальона. О, разве, думая о льдах Кавказа, ты можешь руку положить в огонь?[135] Здесь ох здесь бледен ли ты от утомленья.[136] Надеюсь, что так, после континентальной бессонницы третьего класса среди вынужденно филологичных военных, до зубов вооруженных назальными и дентальными согласными. Смех. Монетка в десять пфеннигов, брошенная в изящную прорезь, дает мне искомое, ему я должен уступить, и высвобождает тоник для убывающей любви. Умеренные попытки. Звенит звонок. Черта с два. Cosi fan tutti с волшебной флейтой.[137] Даже в рождественские каникулы. Полдня — и я буду в.

Итак, после этого краткого вокзального очищения, точно ко времени, она вплывает на перрон как Гоцци-Эпштейн,[138] бережно держа в руке перронный билетик за десять пфеннигов, возвещая Эдемский сад в Мамочкиной шубе, слегка соблазнительная благодаря слабенькому афродизиаку дешевых, слишком просторных черных русских шнурованных ботинок, но ноги, ноги, даже нервно напряженные в черных чулках, натянутых до точки расслоения, обозреваемые с тщательно подобранной Blickpunkt,[139] не содержат в жестком свете овуляции и толики соблазна, увы нет. Поистине чудовищная чаша бедер (часто и легко) рвется прочь от туловища (вините Луперка) луковицей «Руффино», два обруча ягодиц обтянуты черным кожаным чехлом. Ножны в ножнах, а меча-то и нет. Ни на мгновение не забывая о том, что на нем костюм, который он купил за бесценок у некого неделимого левши, охваченный милосердным желанием оправдать свою усталость, он протиснул правую руку вдоль изобилующего утесами тазобедренного сустава (в этих брюках тот был почти как женский таз) вниз, в смазанные белком глубины, и выудил презерватив. Сигарету, быстро, между верхней и нижней челюстью, билетик удобно лежит в нагрудном кармане куртки, тяжелый чемодан искусно отставлен в сторону, худосочная любовь — выкурить после этого сигарету было почти так же приятно, как в парижском кафе.