Мечи Пурпурного Царства - Страница 2

— Ты, вероятно, знаешь, зачем... Она рвется замуж за Далгара.

Граф коротко кивнул головой:

— Если Ваше Величество желает, ему достаточно сказать только слово, — лицо графа окаменело.

Кулл, уязвленный, вскочил с трона, пронесся через все помещение к окну и снова уставился на свою сонную столицу, потом, не оборачиваясь, сказал:

— Даже за половину своего царства я не стал бы влезать в твои семейные дела или заставлять принимать неприятные для тебя решения.

Граф тут же оказался рядом с ним. Вся его официальность испарилась неведомо куда, а сияющие глаза казались красноречивее любых слов.

— Прости, Кулл, я был несправедлив к тебе в своих мыслях. Я должен был знать...

Он сделал движение, чтобы встать на колени, но царь удержал его. Кулл улыбнулся:

— Будь покоен, граф, твои семейные проблемы касаются тебя одного. Я не хочу мешать и не могу помочь. Напротив, я сам хочу просить тебя о помощи. — Зреет заговор. Это просто носится в воздухе. Я чую опасность, как в далекой юности чувствовал близость тигра в лесной чаще или змеи — в высокой траве.

— Мои шпионы прочешут весь город, мой царь, — глаза графа загорелись. — Народ ропщет при любом правителе и никогда не бывает доволен тем, что имеет. Но недавно я побывал в посольстве у Ка-ну и он просил предупредить тебя о влиянии извне и иностранных деньгах, появившихся в городе в большом количестве. Ничего определенного ему не известно, но его пиктам удалось выудить кое-какую информацию у подвыпившего слуги верулианского посла, — смутные намеки на некий переворот, затеваемый его хозяевами.

— Верулианское вероломство давно стало притчей во языцех, — хмуро буркнул Кулл. — Но Джен Дала, посол Верулии, слывет человеком чести.

— Фигура посла — всегда лишь парадный фасад, и чем меньше он знает о планах власть предержащих его страны, тем лучшим прикрытием для их грязных делишек является.

— Чего же добивается Верулия? — спросил Кулл.

— Гомла, дальний родственник царя Борна, укрылся в Верулии, когда ты сверг старую династию. После твоей смерти Валузия тут же распадется на части, армия будет дезорганизована, союзники — за исключением, может быть, пиктов — поспешат предать, наемники, которых ты один способен держать в узде, немедля повернут против Валузии и она станет легкой добычей для любой державы, достаточно сильной, чтобы выступить против нее. Тогда Гомла приведет врагов и верулианская марионетка утвердится на престоле Валузии.

— Понятно, — проворчал Кулл. — От меня куда больше пользы в битве, чем на совете... Итак, во—первых нужно ее устранить, верно?

— Да, мой царь.

— Ничего, в конце концов мы выкорчуем эти ростки державных амбиций, — царь улыбался, пальцы его поглаживали рукоять огромного меча, с которым он никогда не расставался.

— Ту, верховный канцлер, и Дондал, его племянник, — к царю! — провозгласил раб и в зал вошли двое мужчин.

Главный сановник царства, Ту был представительным, среднего роста мужчиной, едва перешагнувшим рубеж, отделяющий зрелость от старости. Он выглядел скорее торговцем, нежели главой царского Совета: жидкие волосы, вытянутое лицо, в глазах извечная подозрительность. Годы и положение легли тяжелым бременем на его плечи. Рожденный среди плебеев, он пробил себе дорогу наверх благодаря врожденному уму, хитрости и умению плести интриги. Он пережил трех царей и теперь состоял при Кулле, служа ему верой и правдой. Главное достоинство его племянника Дондала, стройного щеголеватого юнца с приятной улыбкой и проницательными темными глазами, состояло в умении наблюдать и держать язык за зубами, благодаря чему он был вхож в места, появления в которых даже близкое родство с Ту не могло бы обеспечить.

— Всего лишь одно небольшое государственное дело, Ваше Величество, — сказал Ту, — ваша резолюция на проекте создания нового порта на западном побережье. Вот здесь нужна ваша подпись.

Кулл подписал бумагу. Ту вытащил из-за пазухи перстень-печатку, что висел у него на шее на тонкой цепочке (царскую печать) и скрепил ею документ. Не было в мире другого кольца, подобного этому, и Ту, не снимая, носил его на шее и в часы сна, и бодрствуя. И кроме тех, кто находился в эту минуту в царском чертоге, не нашлось бы и четырех человек на всем белом свете, ведающих, где хранится печать.

Безмятежный день почти незаметно перетек в безмятежную тихую ночь. Луна еще не вскарабкалась на вершину небосклона и маленькие серебряные звезды мерцали еле-еле, будто их свет с трудом пробивался сквозь плотную пелену зноя, поднимающегося от земли. По пустынной улице глухо застучали копыта одинокой лошади. Если за дорогой и наблюдали глаза из черных провалов окон, то внешне ничто не выдавало того, что Далгар из Фарсуна, едущий через ночь и тишину, был кем-то замечен.

Юный фарсунец был в полном боевом облачении: гибкое тело атлета прикрывала кольчуга с металлическим нагрудником, голову венчал островерхий шлем-морион, с пояса свешивался длинный узкий меч, рукоять которого была отделана драгоценными каменьями. Поверх одетой сталью груди колыхался несколько легкомысленный шарф с изображением алой розы, что, впрочем, никак не умаляло мужественности статного юного воина.

Он ехал, держа в руке помятый лист бумаги и вглядываясь в написанные на нем по-валузийски строки: “Возлюбленный мой, встречаемся в полночь в Проклятых садах, что за городской стеной. Мы упорхнем вместе”.

Как драматично. Далгар слегка улыбнулся, дочитав записку. Что ж, некоторая мелодраматичность вполне простительна юной влюбленной девушке. Послание тронуло его. К восходу солнца он и его будущая невеста пересекут границу с Верулией, и пусть тогда бушует граф Муром бора-Баллин, пусть хоть вся валузийская армия идет по их следу, — они уже будут в безопасности. Он чувствовал себя возвышенно и романтично, душу так и распирало от неутолимой жажды героического, столь свойственной молодости. До полуночи оставалось еще более часа, но он все подгонял коня железными шпорами и озирался по сторонам, ища возможности сократить путь по узким темным проулкам.

“...И серебро Луны пролилось мне на грудь”, — напевал он про себя зажигательные любовные песни безумного поэта Ридондо, жившего и умершего давным-давно; как вдруг лошадь его, громко всхрапнув, испуганно шарахнулась в сторону. — У грязной подворотни шевелилась и стонала бесформенная темная масса.

Вытянув из ножен меч, Далгар соскользнул с седла и приблизился к стенающему существу. Лишь близко склонившись над ним, юноша смог разобрать очертания человеческого тела и, подхватив под мышки, выволок тело на более-менее освещенное место. Руки его угодили во что-то теплое и липкое.

Человек был стар, судя по его редким волосам и пробивающейся в спутанной бороде седине, и одет в лохмотья нищего, но, даже несмотря на ночную тьму, Далгар разглядел, что руки его были мягкими и белыми под покрывающим их слоем грязи. Из засорившейся рваной раны на голове сочилась кровь, глаза старика закрыты. Время от времени незнакомец принимался громко стонать.

Далгар оторвал лоскут от своего шарфа, чтобы промокнуть рану, и когда стал делать это, кольцо на его пальце случайно запуталось в нечесанной бороде. Он нетерпеливо дернул рукой и... борода с легкостью оторвалась, оголив гладко выбритое лицо человека средних лет. Далгар непроизвольно вскрикнул и отпрянул, потом вскочил на ноги и замер, ошарашенный и сбитый с толку, уставясь на стонущего загримированного мужчину. И тут грохот копыт по булыжнику улицы вернул его к реальности.

Ориентируясь по звуку, юноша бросился наперерез всаднику. Тот резко осадил коня и молниеносным движением выхватил меч. Сноп искр брызнул из-под стальных подков поднявшегося на дыбы рысака.

— Что еще за..? А, это ты, Далгар.

— Брул! — закричал юный фарсунец, — скорее! Верховный канцлер Ту лежит на той стороне улицы без сознания, — а может, уже и мертвый!

Пикт в мгновение ока слетел с коня, клинок сверкнул в его руке. Перебросив поводья через голову лошади, он оставил животное стоять недвижной статуей, а сам бегом припустил за Далгаром. Вдвоем они приподняли раненого канцлера и Брул наскоро осмотрел его.