Мечь и перо (Часть 1) - Страница 6
- Невозможно согласиться с тем, что вы утверждаете. Прежде всего необходимо сказать, что язык поэзии и литературы - это одно, а вульгарный язык, то есть язык, на котором
говорит народ, - совсем другое. Поэзия - продукт тонких, высоких чувств и потому должна быть достоянием лишь избранных. Домашний язык избранных семей - это великий язык, то есть фарсидский. Он обладает ценнейшими литературными достоинствами. Более того, этот богатый язык является одновременно и официальным, государственным языком. Если бы я ошибался, наш правитель не пригласил бы сюда из Ирана достопочтенного Камаледдина писать историю Гянджи.
Ильяс в ответ громко рассмеялся.
- Невероятно, чтобы эти слова были сказаны другом народа. Разве не каждому ясно, что стихи, написанные на вашем так называемом великом языке, азербайджанский народ сможет прочесть лишь благодаря переводу. Те же стихи, которые пишу я, читают все - ученые, знать, крестьяне, чабаны. О чем большем может желать поэт?!
В разговор вмешался Камаледдин.
- По-моему, стихи можно писать и на местном языке, но только тогда они не смогут, перелетев через высокие стены, проникнуть в шахские дворцы, стать достоянием их обитателей. А если даже они и залетят во дворец, их не пожелают читать. Таким образом, затраченный поэтом труд пропадет.
Лицо Ильяса сделалось суровым - мог ли он согласиться с подобным утверждением?!
-- Человек, называемый поэтом, - сказал он, - сочиняя стихи, не должен думать о том, сможет или нет, его поэзия перелететь через высокие стены падишахских дворцов. Поймите, стиха пишется не для десятка людей, живущих за высокими стенами, а для тысяч. Что касается проблемы фарсидского языка, могу сказать лишь одно: если хекмдары34 и их придворные захотят читать нашу поэзию, мы можем наши стихи, написанные на родном языке, перевести на фарсидский язык. Но каждому следует хорошо запомнить: азербайджанцы могут пойти на уступки в любом вопросе, но не тогда, когда дело касается их родного языка.
Спор затянулся.
Абульулла и Мюджирюддин незаметно ушли. Ни Захиру, ни Камаледдину не удалось навязать Ильясу свои мысли. Как только они почувствовали свое бессилие, их разговор принял явно назидательный характер.
- Ты - молодой поэт, - говорили они, - пишешь прекрасные стихи, кровь твоя горяча и бурлива, вдохновение - чисто и священно, но вот наш совет: тебе лучше не читать своих стихов в присутствии посторонних. Не затевай ни с кем подобных споров,- этим самым ты только лишишь себя высочайших милостей эмира и нашего атабека. Возьмись за ум. Ты обладаешь большим талантом, тебя ждут богатые подарки падишахов. Между прочим, ширваншах государь, Абульмузаффер - большой ценитель поэзии. Но он любит стихи, написанные только по-фар-сидски.
Ильяс старался сдержать себя, но это не удавалось ему. Какая наглость - два иностранца открыто оскорбляют язык и литературу азербайджанцев, народа, культура которого ничуть не беднее культур их народов! Можно ли стерпеть такое, можно ли слушать их равнодушно?!
- Вы правы, я буду лишен милостей и подарков падишахов, - сказал Ильяс. - Это ясно, и не стоит об этом говорить. Подарки ждут тех, кто гнется в поклоне, кто льстит и заискивает. Мою же голову не согнуть ни ветру, ни буре. Ведь голова поэта - не крона ивы, которая вся во власти ветра. К тому же подарки - не цена поэзии. Подарки - это цена чести и самолюбия. Мои же самолюбие и честь за подарки не продаются.
Камаледдин затрясся в гневе.
- Неприятно слышать подобные слова из уст поэта. Это бунтарские мысли!
Ильяс улыбнулся.
- Согласен с вами. Поэт должен быть бунтарем. Поэт - не овца, которая пасется, пригнув голову к земле, в то время как мясник оттачивает нож. Более всего поэта должны тревожить звуки бичей, которые сгоняют народ на стройку базаров и имений в Хамадаке и Тебризе для новых атабеков. Нас, азербайджанцев, как стадо овец, перегоняют из Северного Азербайджана в Ирак и Хамадан. Я слышу стоны этих людей, и мое сердце обливается кровью. Разве господа Захир и Камаледдин не знают, что отправляемые на тяжелую работу аранцы мрут на чужбине, как мухи? Если вы не слышали об этом - могу рассказать. На строительство имения-дворца для Эльдегеза из Арана было угнано шесть тысяч человек, из которых назад вернулась только одна тысяча. Плетьми и палками их заставили покинуть родину и отправили на принудительные работы. Вас это сильно огорчает? Уверен, нисколько, потому что азербайджанцы - чужды вам. Один из вас иранец, другой-из Хорезма.
Спор продолжался долго.
Наконец Захир и Камаледдин попрощались и ушли.
Ильяс вернулся к своему любимому месту, сел на ствол поваленной ивы, достал из-за пазухи тетрадь и принялся заканчивать стихи о весне. Вдруг, подняв голову, чтобы взглянуть на бурные, стремительные воды Гянджачая, он увидел перед собой согбенного старца.
От неожиданности Ильяс вздрогнул.
- Что тебе надо? - спросил он.
Старик улыбнулся.
- Мне надо, чтобы ты пребывал во здравии. Я - садовник эмира Инанча, принес тебе письмо.
Ильяс изумленно посмотрел старику в лицо.
- Мне?.. Письмо?.. От эмира Инанча?!
- Не стоит волноваться, письмо прислал не эмир, а его дочь.
- Дочь эмира?! - изумлению Ильяса не было границ.
Садовник кивнул головой.
- Да, дочь эмира Гатиба-ханум. Она прислала тебе письмо. Вот оно.
Старик трясущимися руками протянул Ильясу свернутый запечатанный лист бумаги.
Ильяс взял его колеблясь, все еще пребывая в большой растерянности.
Садовник поклонился и ушел.
Ильяс, распечатав письмо, начал читать:
"Герой и поэт!
Тебе пишет дочь эмира Инанча и внучка светлейшего, величайшего халифа. Девушка, открывающая тебе сердце, стыдится открывать свое лицо даже перед солнцем, - так она невинна и целомудренна. Впервые в жизни я обращаюсь с письмом к постороннему мужчине. Ты должен простить мне литературные погрешности, которые я здесь допущу. Я затрудняюсь открывать свое сердце мужчине главным образом потому, что считаю всех мужчин непостоянными и недостойными доверия.
Ты сам хорошо знаешь наши обычаи. Они не позволяют девушке находиться наедине с мужчиной, поэтому я еще не удостоилась счастья побеседовать с тобой. Несомненно, на то имеются и другие причины. Я не сочла нужным перечислять их все в этом письме.
Как-то я задалась целью изучить мужчин по книгам, но очень скоро отказалась от этой мысли, ибо поняла, что люди, сочиняющие истории о человеческих душах, сами могут заблуждаться и впадать в ошибки. Я подумала: если мир и природу дозволено изучать непосредственно, то и людей можно изучать также, непосредственно, в жизни, и выявлять через знакомство, что они собой представляют. Основываясь на этом, я решила и мужчин изучать непосредственно в жизни.
Впервые я услышала о тебе, когда, закончив учение в Багдаде, приехала в Гянджу. Мне рассказали о молодом талантливом поэте, который подписывает свои стихи именем Низами. Рабыня поэта Абульуллы Себа-ханум прочла мне как-то твою крошечную газель35 всего из двух строчек. Вот она:
О милая, ты всех затмишь красой,
Ты - лилия, рожденная росой.
Я много раз в день повторяю про себя эту газель. Она не только изящна и высокохудожественна, в ней заключен большой смысл. Она говорит, как капля ничтожной влаги создает прекрасного человека. Ты, молодой поэт, раньше всех и лучше всех понял преимущество и силу художественного образа, выраженного в прекрасной, безупречной форме. Я хотела бы встретиться с тобой, чтобы поговорить об этой газели. Однажды я видела тебя издали, когда ты проходил по площади Мелик-шаха. Второй раз я встретила тебя, когда ты входил в квартал Озанлар. Дважды я хотела заговорить с тобой в доме поэта Абульуллы. Но ни одна из этих встреч не дала мне возможности понять, каков он - этот поэт Низами. В тот вечер, когда отец вызвал тебя к себе, я узнала, что поэт Ильяс и поэт Низами - одно и то же лицо. В этот вечер я хорошо рассмотрела тебя и хорошо узнала. Скажу правду, я устала создавать в своем воображении твой образ. После того вечера, после знакомства сдобой, я почувствовала облегчение, словно избавилась от тяжелой ноши. В тот вечер мне посчастливилось увидеть настоящего мужчину. Верь, Ильяс! Клянусь тебе жизнью матери и святым именем моего деда халифа, я осталась тогда с отцом только для того, чтобы защитить тебя. Я заставила бы отца изменить любой приговор, угрожающий твоей жизни.