Месса Лядзинского - Страница 3
Изменить размер шрифта:
Красный хлеб
когда вечером легким, смердящим,
когда к парку мы бежали в ночное. в туман
выходил незрячий, грыз его и рвал,
чтобы стал парапетом. бестия в человеческой коже,
обшитой ветошью с золотых уступов,
страдала перед нами
в тот самый тающий час,
как будто бы опустело ее корыто,
и полагалось
выжирать сердцевину —
свою бритву, свой красный хлеб
Те с нами
вон та фигура на вершине горы,
ее принимают за звезду, хотя у нее
есть тень – как у людей с лицами
из золотой бумаги в пожаре
во время ограбления лабаза или затмения солнца
– то камень, служащий гор
вон тот изъятый из матки неживой плод —
лист, который сворачивает дерево набок,
и погремушки на тесемках, коляска
или глаза и руки, хватающиеся
за замороженный ободок на экране допплерографа
– то данники родильных покоев
вон те, шепчущие: я ординатор боли,
копая в земле ямы, чтобы в них разместиться
под паранджой фольги для защиты
от ливней, от сального прикосновения
щупалец хаммама
– то инопланетяне – это
люди с достатком
а мертвые?
– мертвые, те с нами
Танцы с коровами
тела, с которыми я гонял мяч,
запрыгивал в сумеречную реку
и целовал ножи на белых карьерах,
они вынюхали, нашли меня
вышли голые из земли
и бегут ко мне по лугам, танцуя с коровами,
и у каждого на шее пес
как шаль. как шаль
ночь откроет карты,
кем я уже был. кем мы были
вместе – призовет души,
взрезанные морозным галуном молнии
компоненты снега: шум и контракция,
салют на приятие умершего/
умершей – я ждал его, плача.
твоим глазом был
Пейзаж в июне
городу не любы похороны,
трупы, парящие на копченых петлях среди блочных
склепов. юная
женщина в ювелирном ряду. голубкбми с
облатки в ней млеют сперматозоиды,
и строй наступающих лет – ее:
вчерашняя ночь. взгляд скользит по урне,
не треснула ли – следы от пальцев как гвозди,
вращающиеся в раскаленном эфире,
где станут тропками
и побегут по лугам, по головам
девушек, играющих на гитарах, по скверам,
белым ветвям, по мне
ничего
Смерть и птицы
обугленные зимородки в тени, на крыше,
ивовые ветви нависли над ними.
в перьях кустистый дым, пронзает насквозь
управляющие крылами мышцы
и голову – подсвеченный боулинг
на сидящих на мели галеонах.
умершая ползет в дым,
уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака
каждое из прежних имен наших
с ней, в любом из мест тишь
до краев. я бежала
там – указывает – нить железобетонной пряжи,
увязывает – репьи в трубах
калофильтрации —
моим был мир
Пригоршня соли
мир здорово похорошел – к примеру, у нас теперь много красивых офисов
городок лежащий среди холмов,
твои вечера и зимы: впереди у нас – вечность.
твое кладбище. там мы вертели дырки в земле
и сыпали соль, чтоб умершие
могли приготовить пищу
и растопить лед
(на льду мертвые говорят оскальзываются,
кухня же мертвых пуста без соли)
(я не уверена,
что когда-либо понимала, что это значит.
это увлекает. чего-то не было, а после есть)
живу той зимой,
для меня те дни еще длятся. шампанское
и серебряные дети в мороз, когда они
звали, сбитые на бегу: где обозный, где капо,
где твое королевство,
каменюка?
(люблю выдумывать новое.
казалось бы, все-то мы уже знаем, но это вовсе не так.
общалась тут с собачьей тренершей)
каменюка, ты – в каменьях,
мой стылый шепот, когда говорю – там,
в известняке, на медных подушках,
в парках, где лампы гудят как кислотные прииски,
в палисаде при том-то доме,
над теми-то озерами – спи,
спи
(сейчас я располагаю одними лишь словами.
это меня весьма занимает)
да будет хватать тебе соли
Инспектор урновых полей
преследуя женщину, минуешь
мосты над горными реками, склады
для садоводов, где на витринах
в декабре пляшет кровь вишни. будто судно,
святыни перевозящее в жидкой форме,
бьющую по губам водку. как будто
оседлал кость и выгрызаешь
в воздухе ее импульс
и кривизну. настигнешь мертвую,
и всё минует тебя. твой ген – оплошность
грибницы – и он подвиснет,
а той бодрящейся земле – большой,
грязной земле не больно