Матрица времени - Страница 2

Я для них как игрушка — порой забавная, порой обременительная. Обременяющая.

И бездушная. Об этой части моей анатомии никто не беспокоится. Ее словно нет.

Странно…

И нет слез умиления, восторженных аплодисментов, естественной радости оттого, что в этот мир явился еще один человек.

Ну, пришел и пришел…Следующий!

Н-да, поучительно. Начало многообещающее.

Меня куда-то понесли. Пуповина, по-прежнему связывающая меня с матерью, но невидимая чужому глазу, натянулась, задребезжала, тревожа меня. Я возмущенно закричала, требуя вернуть ее в исходное положение, а меня, соответственно — матери.

Но меня не слушали, хоть и слышали. И проигнорировали с завидным равнодушием.

Я закричала еще сильней и чуть посинела от натуги, и заснула от усталости, пережитых волнений и того чудного вещества, что предложили мне вместе с молоком. Чужим молоком, в котором не было и капли маминого.

Жестоко и естественно.

Вот он, первый шаг в чужой мир. Еще не понимающий кого он приютил. Еще не замечающий меня, как, по сути, и не замеченный мной. Я еще только знакомилась с ним. Он же еще только думает — а стоит ли знакомиться со мной?

Игра, длинною в человеческую жизнь, началась. Первый вздох, разорвавший болью мои легкие и вырвавшийся диким криком, заменил гонг. Вперед. Теперь, только вперед.

Правила мне были известны приблизительно. Законы непонятны. Ставки банальны и низменны. Цель — неоправданна.

Но любопытство превалировало над логикой и предостережениями души, и толкало на подвиги.

Вскоре больничные запахи, от которых я задыхалась, исчезли, растаяли без остатка, словно их и не было. Молоко больше не имело противный привкус смеси разных эмоции и синтетики лекарственных средств. Руки больше не были грубы, они были ласковы и осторожны.

Мама. Она положила меня на согнутую руку у груди, как в уютное гнездышко и улыбнулась:

— Вот и твой дом.

Я попыталась ответить той же ласковой улыбкой, но губы еще не умели изгибаться, они лишь кривились. Как правило, в требовательном крике. Странно, что этому они научились в первую очередь. Ладно, будем учиться и другому. Я вздохнула и напряглась. По лицу пробежала судорога. Все. Улыбка так и осталась недоступной. Но я твердо решила тренироваться и преуспела буквально через неделю. Мам всплеснула руками, восхитившись:

— Она улыбается.

Я напыжилась. И познакомилась с новым чувством — гордостью. Мне понравилось. Я пустила слюнку и, дрыгнув ножкой, радостно объявила:

— Агу.

— Сережа! Она агукает! Иди посмотри, слышишь, Сережа?! Твоя дочь агукает и улыбается!

Мужчина натянуто улыбнулся в ответ и навис надо мной. Наши взгляды встретились, и я четко поняла, что он не нужен мне в принципе, как и я ему, в частности. Уже. Все что он мог — сделал. За тем он и явился в мир, чтоб зачать меня, дать свою кровь — чистую, здоровую, и дальше ползти по жизни, влачить существование остаточного элемента. Его синяя с всполохами ярко красного цвета аура — раздражала, а хоботок-цупальце тянулся ко мне в поисках подпитки. Нет, я не собираюсь его питать своей энергией и терпеть, и чем быстрей он исчезнет из моей жизни, тем лучше.

Я улыбнулась ему и потянула ручки — ах, какие они у меня непослушные, неуклюжие, словно не мои. `Нужно разрабатывать их', - решила и вцепилась пальцами в его палец, сомкнула крепко — ты понял? Прощай!

Он не понял, он взял меня на руки, и я почувствовала неприятный запах грязных мыслей, чужой, почти перебродившей энергии, недовольства и нарастающего раздражения.

Нет, нам точно не ужиться вместе.

Я поднатужилась и высказала свое мнение ему на руки. Ему не понравилось. Он брезгливо скривился и поспешил избавиться от меня — молодец, понял.

Мама огорчилась и накормила меня своими претензиями к мужу, но я смолчала, лишь сжала своими пальчиками ее грудь, напоминая, что у нее есть дочь, а все остальное неважно. Подожди немножко, я научусь контролировать это непослушное тело и найду способ избавиться от ненужного в твоей, а значит и моей жизни. А пока, будем бороться, как сможем — я, а значит и ты. Начнем с тренировок легких и голосовых связок. И не вздумай укладывать меня в кроватку и ложится с этим, с позволения сказать, мужчиной, в постель! Нет, нет, это очень плохая идея! Я хочу быть с тобой — ты теплая, уютная, ты приятно пахнешь. Ты моя мама!

Нет!! — покраснела я от натуги, бунтуя всеми конечностями, колотя ими по жесткому матрасику: здесь плохо! Ты разве не видишь — здесь скопились ваши ссоры и болезни того малыша, что спал в этой кроватке до меня! Не хочу!! А-а-а!! Вон полуночница! Она ползет ко мне! Неужели ты не видишь?! Мама!!

До чего вы глупы — я же вам сказала: мне здесь плохо! А вы не поняли. Что ж, эта серая паразитка-полуночница накрыла меня тенью, подползла и легла под бок. Теперь никто не будет спать ни вы, ни я.

И я, между прочим, о том предупреждала!

Урок второй

Я добилась своего, только не поняла как. А и какая разница? Ведь теперь я сплю с мамой, вернее мама спит со мной, а папа?… Не все ли равно, где он и что — главное в комнате им даже не пахнет. Наверное, помогла та смешная старушка, что взялась отвадить полуночницу, оторвав ее от меня. Но выпроводила папу из жизни моей и мамы. Лишь последним она и занималась, искренне ненавидя моего отца. Ненависть была черной и фонила, питая своими миазмами атмосферу в комнате, и в тот момент, когда старушка сказала огненное слово, та как облако укрыла моих родителей. Я смотрела на них и улыбалась, понимая, что финал неизбежен.

За это я подыграла старушке, сделав вид, что ее пассы над моей головой возмутили эфир и вернули мне покой. Да и зачем, кому объяснять, что все проще — мы договорились с полуночницей. Она по-прежнему спит в моей кроватке и ждет нового жильца, того, кому мама отдаст ее и колыбель. Полуночнице конечно скучно — она зевает, смешно щуря глаза на кошку, что с удивлением рассматривает ее с утра до вечера.

Вот она мне нравится — умница! Видит, что живет на детском матрасике и недоумевает, почему люди этого не видят. И не пускает меня к полуночнице, а ее ко мне.

Маас любит меня, а я ее. И я точно знаю, что такое любовь — солнечная и безграничная, Пушистая. Она окутывает с ног до головы, греет, питает.

Маас ложится рядом со мной и поет песни, что я прошу — они у нее забавные. Мои руки и ноги двигаются в такт незатейливому мотиву и повторяют танец пылинок в солнечном лучике.

Мне хорошо, мне спокойно и приятно. Маас мурчит под боком: `ты смешная, ты глупая'.

`Ну и что? Знала б ты как приятно быть смешной и глупой, лежать и дрыгать ножками, глядя, как по потолку ползет солнечный зайчик. И играть с ним, и беззаботно улыбаться'.

`Глупышка, хыр-р-р, хыр-р-р'.

`А за ус'?!

`Дотянись, хыр-р-р, хыр-р-р'.

`А за хвост'?!

`А схвати'! — извернулась Маас, легла на спину, хитро щурясь. И зевнула, выказав белые острые выступы.

`Что это'?

`Зубы, глупышка'.

`Зачем? Дай посмотреть'? — попыталась открыть ей рот, разглядеть их лучше, ближе.

`Фыр-р! Укушу'!

`Ну, дай'! — сморщилась я, зажав в кулачке клок пуха Маас.

`Отцепис-с-сь'! — прикусила мне пальчик. И словно пронзила насквозь.

— А-а-а-а!! — за что?

`Я тебя предупреждала'! — лениво спрыгнула с кровати и, фыркнув на полуночницу, что тут же приподнялась, готовая обнять любого приблизившегося, пошла из комнаты, понимая, что получит нагоняй от моей мамы.

Я же кричала от очень неприятного чувства, что жгло мне палец, и токами разливалось внутри тела. И вдруг я поняла — это боль! И поняла, что чувствую ее не я, а мой палец, всего лишь — палец! Тело!

Моему удивлению не было предела. Пока я соображала, почему мне не больно, а моему телу больно и как я это чувствую, прибежала мама, и я сделала еще одно открытие — боль, средство вызвать крик, а крик, способ получить утешение, оказаться на маминых руках и слышать ее ласковый голос!