Мастер Гамбс и Маргарита - Страница 33

Цветет урюк под грохот дней,

Дрожит зарей кишлак,

А средь арыков и аллей

Идет гулять ишак.

Пожалуй, именно характер и конструкция этой подпорки точнее всего указывают на принцип устроения ильфопетровской реальности: действительность оценивается не сама по себе, а как возможное ее описание, проще говоря, — литература. Основные темы и жанры "Торжественного комплекта" — такой же словарь тем и символов романа, как "Рассказ о Вечном жиде" — его конспект: из существительных — "прошлое", "жизнь", "Ваал", "вал"; "исторический", "последний" — прилагательные; "из прочих частей речи" — "девятый (вал)", "двенадцатый", "передовая статья — "Девятый вал" ", "художественное стихотворение — "Тринадцатый Ваал"...

И Булгаков, и Ильф с Петровым одинаково видели, что новая жизнь есть результат самоликвидации культуры и потому может быть описана (отображена) языком погибшей культуры.

Ключ к языку и "Мастера", и "Золотого теленка" — апокрифы русского Серебряного Века: Новая Жизнь, Новое Время, Учитель, Вождь с постоянным эпитетом "Великий". В старой литературе этот эпитет находился в обращении как раз у автора романа "Бесы" и тоже в жанрах апокрифических: "Житие Великого грешника", "Легенда о Великом Инквизиторе". Выращенный из обоих Великих, Великий Комбинатор командует парадом русской литературы.

По трем романам, как по трем мостам, литературный трамвай должен был прогреметь на пробеге из русской литературы в советскую, с образом Сталина, закутанного в аллюзии и анекдот, в качестве пассажира.

Но на последней жанровой остановке это грандиозное зрелище требовало уже не салонной литературной кадрили (по Ф.М.Достоевскому), но опоры на иные, более народно-массовые мероприятия. И здесь вкусы разошлись: Булгаков предпочел варьете, Ильф с Петровым — цирк.

Роман-варьете с конферансом и роман-цирк с репризами и стали искомым воплощением старой дьяволиады. Эти подзаголовки — уточнения жанра Фаустианы и двух Заветов, вынесенных в заглавие. Сочетание конферанса и репризы с притчей и поучением обеспечило трем романам цитатную расхожесть, достигнутую до них в русской культуре лишь "Горем от ума".

...Что-то невнятно-неприятное происходит, какая-то хмурь и гарь повисла опять над литературой, какие-то новые учебники пишутся по диагонали, вдоль и поперек текстов. Появляются какие-то новые строгие граждане, отрицающие вольную игру слова и словом в текущий реконструктивный период религиозного, нравственного и прочего национального возрождения.

"— Когда я вижу эту новую жизнь, эти сдвиги, — говорят они, — мне не хочется улыбаться, мне хочется молиться.

Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю, и он с утра будет играть на трубе псалмы, считая, что именно таким образом можно построить новый мир не по лжи.

И вот на Булгакова напускают гнозис, каббалу, святцы, историю тайных сект за отчетный период в 2000 лет, а Ильфа с Петровым присуждают к гражданской казни через обличение и забвение.

И так все это жутко получается, что гениальность ушедших авторов дозволено определять тем, насколько они в свое время дотягивали до уровня нынешнего среднего читательского сознания.

Но будем честны: если держаться иерархии церковных ценностей, — Булгаков создал нечто значительно меньшее, чем Откровение, а если держаться жанровой номенклатуры, — Ильф с Петровым оставили нечто значительно большее, чем укрупненный фельетон...

А просто, есть то, что есть: три романа. Первоклассная литература, которая, как ей и положено, гуляет в стороне от своих невеселых подруг — религии и мистики.