Мастер - Страница 18

– Простите, если мешаю, – сказал Яков, – но я хочу, чтобы вы знали, что в паспорте у меня был поставлен штемпель «Разрешается», когда я уезжал из своих мест. А когда я приехал в Киев, на другой же день – так как приехал я поздно ночью, – на другой же день я пошел в паспортный стол в полицейском участке на Подоле. И там тоже в моем паспорте поставлен был штемпель.

– Это уже отмечено. Я проверял паспорт, и все ваши пояснения соответствуют истине. Однако речь пойдет сейчас не о том.

– Это только в Лукьяновском, вы уж простите меня, ваше благородие, там я не пошел в участок. Вот где я совершил ошибку.

– Это тоже отмечено.

– Если вы не против, я хотел бы напомнить, что короткое время служил в русской армии.

– Отмечено. Весьма короткое время, меньше года. Вы были отпущены по болезни, не так ли?

– Да и война кончилась. Зачем тогда держать такую тьму солдат?

– И что это была за болезнь?

– Приступы астмы, без конца. И не знаешь, главное, когда она на тебя нападет.

– И вас до сих пор мучит этот недуг? – спросил следователь совсем другим, участливым тоном. – Я оттого спрашиваю, что у сына моего астма.

– Все почти прошло, хотя иной раз, в ветреный день, и бывает трудно дышать.

– Я рад, что у вас это прошло. А теперь позвольте мне перейти к следующему пункту. Я прочитаю вам показания Зинаиды Николаевны Лебедевой, незамужней, тридцати лет.

Это ужасно, думал мастер, тиская руки. Когда же все это кончится?

Дверь отворилась. Следователь с помощником подняли глаза на двух входивших в кабинет должностных лиц. Один, в красно-синем мундире с золотыми эполетами, был тот самый полковник Бодянский, который арестовал Якова, грузный господин, с рыжими торчащими усами. Второй был Грубешов, главный прокурор Верховного суда города Киева. Утром он уже заходил в камеру и смотрел на мастера, не произнося ни единого слова. Яков замер, вжимаясь в стену. Пять минут спустя прокурор вышел, оставив Якова в холодном поту.

Грубешов положил на стол потертый портфель с ремешками. Был он плотный, с мясистым лицом, бакенами и ястребиным взглядом. Шея валиком налетала на твердый воротничок над черным галстуком. Одет он был в черный костюм с нечистой желтой жилеткой и, казалось, подавлял возбуждение. Снова Яков насторожился.

Помощник Бибикова проворно вскочил и раскланялся. Под остерегающим взглядом следователя Яков поспешно поднялся, да так и остался стоять.

– Добрый день, Владислав Григорьевич, – сказал Бибиков, несколько нервничая. – Добрый день, господин полковник, я вот подозреваемого допрашиваю. Будьте любезны, присаживайтесь. Иван Семенович, закройте, будьте добры, дверь.

Полковник щупал усы пальцами, прокурор, неизвестно чему слегка улыбаясь, кивнул. Яков по знаку следователя, трясясь, уселся. Оба пришедших на него смотрели, прокурор так пристально, что у Якова мурашки ползли по спине, – будто оценивал здоровье работника, вес, силу, выносливость; или будто он в зоологическом саду разглядывал неведомого зверя. Полковник же смотрел мимо, будто никакого Якова нет на свете.

Мастер устало подумал, что так бы оно и лучше.

Бибиков пробежал глазами часть первого машинописного листа из папки, которую держал в руках, потом еще полистал ее, прежде чем поднял взгляд.

– Ага, нашел, – сказал он, прочистив горло. – Вот, ключевая фраза. «З.Н.Лебедева: Я с самого начала почувствовала, что с ним что-то не так, чем-то он отличается, но сразу не сообразила, до какой, степени, иначе я не имела бы с ним никакого дела, можете мне поверить. Он сразу мне показался странным, как будто бы иностранцем, но я себе это объясняла тем, что он провинциал, лишенный вдобавок образования и культуры. Могу только сказать, мне было не по себе в его обществе, хотя, разумеется, я была искренне ему признательна за то, что он помог папе, когда тот поскользнулся в снегу. А потом я его возненавидела, ибо он попробовал на меня посягнуть. Я твердо сказала ему, что отныне не желаю его видеть…»

– Неправда, не посягал я на нее, – сказал Яков и приподнялся. – Не было ничего такого.

– Будьте любезны… – сказал Бибиков, смотря на него с недоумением.

– Молчать! – сказал полковник Бодянский, стукнув кулаком по столу. – Сесть немедленно!

Грубешов барабанил по столу пальцами.

Яков поскорей сел. Бибиков, в затруднении, посмотрел на полковника. Мастеру он твердо сказал:

– Будьте любезны сдерживаться, это официальное расследование. Я читаю дальше. «Следователь: Вы его обвиняете в грубых сексуальных домогательствах?

З.Н. Лебедева: Да, я уверена, он хотел меня изнасиловать. Я тогда уже стала подозревать, что он еврей, но когда сама убедилась, я даже закричала.

Следователь: Объясните, что вы разумеете под словами „сама убедилась“?

З.Н. Лебедева: Я увидела, что он обрезанный, как это водится у еврейских мужчин. Мне пришлось посмотреть.

Следователь: Вы продолжите, Зинаида Николаевна, когда успокоитесь. Вероятно, это вам неловко, но лучше сказать правду.

З.Н. Лебедева: Он понял, что я этого не потерплю, и вышел из комнаты. Больше с тех пор я его не видела, благодарение Господу.

Следователь: Стало быть, насилия не было, в прямом значении слова, прошу меня извинить? Он к вам не прикоснулся и не пытался прикоснуться?

З.Н. Лебедева: Можно и так сказать, но факт остается фактом: он разделся и имел намерение вступить в связь с русской женщиной. Он на это рассчитывал, иначе не стал бы он раздеваться и появляться голым. Я уверена, вам такое не может понравиться, ваше благородие.

Следователь: Нравится – это, пожалуй не та оценка, которая могла бы соответствовать его поведению, равно как и вашему, Зинаида Николаевна. Но вы, разумеется, поставили в известность об этом случае вашего отца, Николая Максимовича?

З.Н. Лебедева: Мой отец не совсем здоров, его здоровье, физическое и душевное, пошатнулось после смерти моей бедной матушки. К тому же единственный брат его умер всего год тому назад от продолжительной болезни. Мне не хотелось прибавлять ему огорчений. Он кнутом приказал бы отстегать этого еврея».

– Отмечено, что на этом месте свидетельница разрыдалась.

Бибиков отложил бумагу.

– А теперь ответьте, пожалуйста, – спросил он Якова, – вы пытались силой овладеть Зинаидой Николаевной?

Николай Семенович налил в следовательский стакан воды из стоявшего на столе фарфорового кувшина.

– Нет, абсолютно нет, – заторопился Яков. – Мы два раза ужинали с ней вместе по ее приглашению, когда я работал в верхней квартире, а в последний вечер – вечер, когда я уже все покрасил, – после она пригласила меня к себе в спальню. Наверно, не надо бы мне идти – теперь-то уж ясно. – хоть дело это нехитрое, если принять во внимание мужскую природу. И все-таки у меня были сомнения, и в ту же минуту, как только увидел, что она нечиста, ваше благородие, я и ушел. Это истинная правда, и пусть я буду стараться до самого Судного дня, истиннее она уж не станет.

– Что вы хотите сказать этим «нечиста»?

Мастер был в замешательстве.

– Прошу прощения, что упоминаю о таких вещах, но, когда человек попал в беду, ему приходится объясняться. У нее, как бы это сказать, были месячные.

Он поднял закованные руки, чтобы утереть лицо.

– Каждого еврея, который только приблизится к русской женщине, надо вздернуть на виселице, – сказал полковник Бодянский.

– Она вам упомянула о своем состоянии? – осипшим голосом справился Грубешов.

– Я видел кровь, ваше благородие, уж вы меня извините, когда она обмывалась.

– Кровь видели? – произнес прокурор с издевкой. – И для вас, для еврея, это имело некий религиозный смысл? А известно ли вам, что в средние века, говорят, менструировали евреи-мужчины?

Яков смотрел на него со страхом, во все глаза.

– Я ничего про это не знаю, ваше благородие, хотя не могу себе представить, как такое могло быть. А что касается Зинаиды Николаевны, так ее состояние имело для меня тот смысл, что ничего хорошего ни ей, ни мне тут не будет, и я идиот, во-первых, что согласился пойти с нею в спальню. Мне бы домой уйти в ту самую секунду, как я кончил работу, а не соблазняться этими ее разносолами.