Маски - Страница 14
– Гулэ ву?
Подписан приговор, имел вид добродушного лося.
Бедром и игрою ноги нервно вздрагивая, точно кожею лошадь, сгоняющая оводов, – припустился бежать; и все пять ассистентов, как оводы, с жужем и с шуршем, – за ним припустились: бежать и влетать в номера —
– номер два,
– номер три!
– Ну теперь, Пантукан, – вы уснете!
В своих нарукавничках, в фартучке беленьком, малой малюткою – светлым, пустым коридором пошла, где направо, налево захлопнули жизни средь стен сероватых (с каемкою синей); пространство пласталося планиметрически; знала, что плющились люди, воссев на постели; и плющились рядом халаты их; днями бродила в мертвецкой: свершать воскресенье.
Не виделось, что, интеллектом и волей владея, в них делалась вовсе невидимой: вот —
– номер пять,
– номер шесть,
– номер семь!
Это – номер профессора.
Глава вторая. ПУБЛИЦИСТ ИЗ ПАРИЖА
Телятина, Мелдомедон, Серборезова!
Ах, как пышнели салоны московские, где бледнотелые, но губоцветные дамы являлись взбеленными, как никогда, обвисая волнением кружев, в наколках сверкающих или цветясь горицветными шляпами; и, как шампанское, пенилась речь «либеральных» военных сквозь залп постановочный из батареи Таирова: яркой Петрушкой; в партерах сидели военные эти, ведомые в бой Зоей Стрюти, артисткою (Ольгою Юльевной Живолгой).
Армия – отвоевала.
«Земгор» – воевал, двинув армию мальчиков, чистеньких, блещущих, – в прифронтовой полосе, куда ездили дамы под видом раздачи набрюшников: воинам нашим.
И невразумительно, пусто, в белясые лыси просторов означился путь наших маршевых рот: до окопов, где вшиво не знали, что делать. По знаку ж руки от Мясницкой и мимо Арбата фырчала машина, несущая Усова, Павла Сергеича к… Константинополю: сам генерал Булдуков не поехал туда, потому что от фронта был явный попят: на Москву; и – попят на гуляй веселые Митеньки-свет-Рубинштейна.
Сгибалась под бременем всех поражений Москва; загрубела она шаркатней тротуаров, но лезла с Мясницкой в правительство: ликом великого Львова; и – криком афиш:
«Шестиевский. Публичная лекция. „Шесть дней на фронте!“ – участвуют в прениях: Каперснев, Нил Воркопчи, Серборезова, Мелдомедон…»
«Примадура!» —
– «Из Эстремадуры!» —
– «Труа па!»[22]
Тарантелла из-под кастаньет.
«Вундеркинд! Сима Гузик! Рояль фирмы „Доперк…“
Лет десять в те числа концерт объявлял.
Крик афиш, семицветие света!
Москва семихолмие!
– Фрол Детородство: «Плуги, сохи, мотыки, железные ведра!» – на синем на всем.
И – «Какухо: Бюро похоронных процессий» – серебряным: в черном.
«Синебов: Телятина» – с изображеньем быка. – «Наф-талинник: Кондитер» и «Слишкэс: Настройщик» – и – «Гомеопат: Клеопат» – и – «Оптическое заведение Шмуля Леровича».
Вывески!
Группа французских туристов приехала нас изучать; молодежь: Николя Колэно, Пьер Бэдро, Поль Петроль, Онорэ Провансаль, Антуан де-Дантин, Жан Эдмон Санжюпон и Диди Лафуршэт; Катаками Нобуру, японский профессор, – сидел: изучал символизм; Суроварди, мечтательный индус, гандист, приезжал, чтоб помочь Станиславскому.
Лорд —
– Ровоам Абрагам —
– собирался пожаловать к нам!
Цупурухнул
С конюшнею каменной, с дворницкой, с погребом, – не прилипающий к семиэтажному дому, но скромным достоинством двух этажей приседающий там, за литою решеткою, перевисающий кариатидами, темно-оливковый, с вязью пальметт – особняк: в переулке, в Леонтьевском!
Два исполина подперли локтями два выступа с ясно-зеркальными стеклами; глаз голубой из-за кружева меланхолически смотрит оттуда на марево мимоидущего мира блистает литая, стальная доска: —
– Ташесю!
Там асфальтовый дворик, где конь запотевший и бледно-железистый, – с медным отливом, с дерглявой губой и с ноздрею, раздутой на хлеб, – удила опененные нервно разжевывает, ланьим оком косяся на улицу, на подъезжающий быстро карет чернолаковый рой.
Котелок иль цилиндр из квадратного дверца выскакивал и выволакивал веющих перьями дам: прямо в двери подъезда; глазели мальцы, Петрунки и Кокошки, дивясь: на пальто Петрункевича, на котелочек Кокошкина.
____________________
Над вестибюлем профессор Цецесов, пыхтя, волочится под бюстом; Пэпэш-Довлиаш, – психиатр и профессор, – проходит – в простертые бархаты барсовых шкур.
Тертий Чечернев, —
– соединение умственных смесей в процентах —
– из Розанова[23] – двадцать восемь, из Ницше – пятнадцать; и – десять из Шеллинга[24](прочие тридцать – из «Утра России»); вполне европейский масштаб —
поднялся.
Худорусев: он славянофильский журнал издает; и – другой, музыкальный, сливая Самарина и Хомякова со Скрябиным и Дебюсси – истерическая патриотка, но – артистическая библиотека; щелкает с фронта: при клюкве и при позументах серебряных.
Доктор Кишечников: —
– водолечением лечит, а лечится сам – настроеньем; собачник, охотник; теперь – гидропат: скоро, волей судьбы —
– генерал-губернатор Москвы!
Он – прошел!
Академик ста лет, знаменитость космическая, Цупурухнул, – несет глухоту, багаж знания.
Гул:
– Цупурухнул идет!
И все вздрагивают, что не рухнул под тяжестью переворота в науке, которой и не было до Цупурухнула: сам ее выдумал; перевороты устраивал.
Каменный, старый титан, развивавший какое-то там Прометеево пламя, застывшее мраморной палкою (после сверженья титанов); изваянность этой фигуры в породу гранита давила; и вздрагивали:
– Как?
– Он жив?
Не выгамкивал даже: вид делал, что – выгамкает; и от возможности этой испытывали сотрясенье составов.
____________________
Хозяин-то где, – Ташесю?
На Мясницкой?
С Мясницкой!
Как раз появился в дверях; с ним – высокий блондин, им вводимый: «Князь», —
– или —
– Мясницкая!
Весь полновесие он; и весь – задержь; глаза голубые и выпуклые; бледно-желтые, добела, волосы; четкий пробор; желтоватый овал бороды; под глазами – бессонница (это – труды); взгляд прямой, но полончивый, весь в серо-светлом; сиреневый галстух, завязанный точно и прочно.
Его привозили; к нему подводили; о нем говорили; и он грворил; он давал указания, распоряжения, ставил задания, ширясь с Мясницкой, которая осью событий уже становилась в усилиях свергнуть царя, при поддержке – московского общества, деятелей контрразведки, генералитета.
Подслушали дамы, как бархатным тенором он:
– Николай Николаевич…
– С Павлом…
– Да, да… – Николаевичем!…
Шел он —
– там —
– в веер дам!
Лили Клаккенклипс
Нет, Лили Ромуальдовна фон-Клаккенклипс, – что за прелесть! Жемчужина: голая вся; губки – кукольны: с выстрелом патриотических фраз; офестонена грудь; нечто виснет с волос, бледней пепла, подобное разве сквозному чулку: Византия, Венеция, Греция!
Поза – портретная; взгляд – леопарда, а стиль – Леонардо.
Она говорит: пред отъездом своим в Могилев царь расплакался; с немкою сделались тики.
И Флор Аполлонович Боде-Феянов, сенатор, с пергаментным ликом, – пергаментным ликом:
– Как, что?
– Пятка дергалась?
– От черногоренок, чешущих пятки?
Лили Ромуальдовна, или Лили, или – Лилия, – встрепетом белого веера:
– От, – закативши глаза, – Маклакова!…
И так ангелически:
– Ножик оттачивают Пуришкевичи[25]… Стало быть, стало быть: вы понимаете?