Маскавская Мекка - Страница 75

— Что? — грозно прогудел Клейменов, ни черта не поняв, но выхватив все же из ее сбивчивой речи несколько ключевых слов. — Клопенкой?! Уборщицу?! За старое?! Ну-ка быстро мне его на провод! Сейчас я мозги-то ему прочищу!

— Да он небось отнекиваться станет, — предположила Александра Васильевна. — Знаете как? — начнет с больной головы на здоровую. Мол, я не я, лошадь не моя… я, мол, не за голову!.. это она за голову!.. вы его разве не знаете?

— Вот я ему повалю! — пригрозил Клейменов. — Будет ему лошадь! Гони его сюда!.. А сама собирайся, Твердунина, собирайся! Минут через пятнадцать секретарша тебе телефонограмму по Ч-тринадцать передаст.

Александра Васильевна ахнула и выронила трубку.

— Что? Не слышу! — дребезжал в мембране голос. — Твердунина! Ты чего? Але! Але, Твердунина!

— Михаил Кузьмич! — залепетала она, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Перед глазами все плыло, голос дрожал и срывался. — Может быть, не надо по Ч-тринадцать? Я ведь по Ч-тринадцать уже однажды… зачем? Может быть, простым переводом? Ну пожалуйста!..

Клейменов хмыкнул.

— Вот уж не ждал от тебя, голубушка, — укоризненно протянул он. — Что это еще такое — не надо?! Это как понимать? Замараться боишься? Соратникам не доверяешь? Ты это брось! Дисциплина есть дисциплина. Давай-ка без этих! Стыдно!.. Ладно, считай, ты не говорила, я не слышал… Собирайся, Твердунина, собирайся!

Загремело вдалеке железо, бесстрашный дервиш сказал: «Наполним чашу!..» — и Найденов погрузился в огромное гулкое пространство.

Габуния, напряженно скособочившись на лавке, приоткрыв рот и вытаращив черные глаза, смотрел в дальний конец коридора, где тускло сияло пятно электрического света. Курчавые волосы на его висках медленно шевелились. Казалось, кто-то невидимый чуткими пальцами перебирал их один за другим легко касался, заставляя дрогнуть и приподняться, затем отпускал — и волосок возвращался на прежнее место, но уже не черным, как прежде, не смоляным, а кипельно белым — как будто его на мгновение погрузили в серебряную амальгаму.

Найденов безвольно следил за этим завораживающим процессом, испытывая не страх, а только терпкую горечь.

Сплющенное время не позволяло думать связно, от пункта к пункту. Волосы на висках Габунии все шевелились и белели… железо звенело… голос дервиша легким эхом еще пульсировал между голыми стенами камеры… Странное, гипнотическое чувство умиротворения… скорее бы… и уже тогда свет… чистота… одиночество…

А как же Настя?

Он вспомнил о Насте — и тут же время треснуло, с натугой потекло… седой как лунь Габуния привстал… дервиш поднял голову… в конце коридора что-то грохотало.

Она даже не знает, что с ним! И не узнает никогда!

Найденов выругался.

В дверь подвала колотили какими-то железками.

— Зачем, а? — проговорил Габуния заплетающимся языком.

Снова грохот… гул… потом тяжелое аханье… голоса… крики…

В конце коридора показались люди… но это были не охранники.

— Во-о-от! — орал кто-то, размахивая дубиной. — Братва! Выходи-и-и-и!

Толпа рассыпалась в боковые отвилки. Возле их камеры уже топтались несколько человек — все гогочущие, радостные.

— Слышь, мужики! — счастливо повторял плотный коротышка в куцей болоньевой куртке. — Не ждали? Паритесь? Кемарите помаленьку? Сейчас, погоди! Ну-ка!..

Сунул обрезок стальной трубы между прутьями и приналег, зверски корчась от натуги. Другой, недобро косясь, — жилистый, худой, с верблюжьей челюстью — уже что было сил лупил по коробке замка — и то и дело оранжевыми букетцами порскали в разные стороны искры.

— Ничего-о-о-о, — кряхтел коротышка. — Сейча-а-а-ас…

Третий посуетился было возле, да, не найдя толком применения своим силам, с досадой матюкнулся и кинулся в боковой ход — там тоже что-то гремело, голосило, звенело и гулко раскатывалось…

Никто из узников еще и не пошевелился.

— Э-э-э-э, — заблеял наконец Габуния, поднимая дрожащую руку. Э-э-э-э-э… господа… друзья… э-э-э-э-э… позвольте…

— Да ты не тужься, — посоветовал коротышка. — Сейчас выпустим. Разве мы не понимаем?

— Велика милость Аллаха, — повторял дервиш подрагивающим голосом. Велика милость Аллаха…

Худой замахнулся и, по-мясницки хекнув, снова обрушил тяжелую трубу.

Замок скособочился.

— Ну вот, — удовлетворенно заметил коротышка.

Найденов пнул дверь, и она раскрылась.

Все последующее катилось быстрым мельканием слов, движений и шума. Коротышка путано объяснял им, что происходит.

— Массы, короче, — повторял он, пожимая плечами. — Короче, гнев масс, как говорится.

Габуния то и дело переспрашивал:

— А Топорукова убили?

Коротышка не знал, кто такой Топоруков. Они уже торопливо шагали коридором к выходу. Дервиш отстал. Обернувшись, Найденов увидел как он, помедлив, повернулся и побрел назад — должно быть, в один из отвилков, где еще шумели и грохотали железом. Найденов махнул ему на прощание, но тот не заметил. Габуния между тем требовал трубу.

— Папаша, — говорил коротышка, помахивая своей. — Вы что? Это дело такое.

Габуния нервничал.

— Какой я тебе папаша? — спрашивал он, подергиваясь. — Парень, дай железку! Мне позарез, позарез надо! Говоришь, из Письменного не выпускали?

Седая голова тряслась.

— Ну! — отвечал коротышка, опасливо пропуская его вперед.

— Зачем вам труба? — спросил Найденов.

Габуния встал как вкопанный. Цветозона стала странно тусклой, зона турбулентности сузилась до минимума и потемнела.

— Я тебе скажу, — бормотал он. — Его надо убить. Понимаешь? Я давно его хочу убить… я б его замочил уже, если б не… сволочь!.. Ты мне помоги, а?

Коротышка потоптался возле них, прислушиваясь, затем, отчаявшись что-либо понять, махнул рукой и двинулся дальше к выходу.

— Я его убью, — повторил Габуния. — Он, мерзавец, думает, судьбу оседлал. Мол, кисмет его такой — судьбой управлять. Высоко сидит, далеко глядит. Смерти не боится. Вторую жизнь собирается жить. Всю дрянь из него в новое тело перельют — а что ж?.. Снова будет кровь сосать — что не полакомиться, коли смерть не берет… нет для него смерти-то… судьбой не предусмотена… Ладно, вот сейчас посмотрим, какой такой у него кисмет… какая судьба… Пойдем. Он там, в Письменном.

Найденов с усилием улыбнулся.

— Да ладно… Перестаньте. Все кончилось. Вы чего?

Габуния засмеялся. Смех этого седого человека с трясущейся головой, еще час назад бывшего черноволосым и сравнительно румяным, холодил душу. Кружева на груди превратились в сальные тряпочки.

— Ни шиша не кончилось, — убежденно сказал он. — Уж ты поверь. Между прочим… тебя ведь за бабки?.. так за бабки он все равно достанет. Тебе бежать надо. Тут одно из двух: или ты его, или он тебя. Нет, хуже. Ты его не знаешь. Топоруков — он и мертвый достанет… ты понял? Дело-то не кончится. Ты что? Ты же пятьсот тысяч должен. Это навсегда… Я его сейчас замочу, конечно… но дело-то есть дело, верно? Бабки не умирают. Топорукова не будет — так наследнички тебя найдут. За пятьсот-то косых? — как миленького найдут. И не пикнешь. В два счета, понял? Не-е-е-е-ет, — Подергиваясь, Габуния погрозил пальцем. — Ты не думай. Беспорядки? Революция? Фигня эта революция. Революция тоже за бабки. Бабки важнее революций… Так что достанет он тебя, из могилы достанет… Подумай. Не хочешь? Ну, не хочешь, как хочешь… ладно, мне хотя бы трубу… железку-то вот такую. Хорошая какая железка… Слышь, ты! — крикнул он удаляющемуся коротышке. — Где мне трубу-то взять?

Должно быть, где-то горели пластиковые панели облицовки — дым ядовитым одеялом стлался понизу. Они прошли вторым коридором, свернули направо мимо длинного ряда стальных стеллажей, заваленных канцелярским хламом, и оказались в обширном проходном помещении караулки. Справа мерцали мониторы. Караулку освещали лишь несколько тусклых ламп аварийной сети, и в первую секунду Найденову показалось, что слева у стены лежат две кучи тряпья. По-собачьи заворчав, Габуния торопливо приблизился и опустился на колени. Оба были в мамелюкской форме без знаков различия. Ощупав трупы (второй ему для этого пришлось перевернуть, и голова громко стукнула о плитку пола), Габуния разочарованно поднялся. «Как же, — обиженно бормотал он, вытирая руки о штаны, — оставят они чего-нибудь… Мне бы хоть трубу…» Найденов невольно отшатнулся, когда Габуния, тряся головой, шагнул к нему — цветозона светилась тяжелым бордовым накалом, зона турбулентности сузилась до толщины карандаша и стала недифференцируемой, — однако, судя по малиновому сиянию, продолжала активизироваться.