Марья Карповна - Страница 21

Взгляд гостьи, которым сопровождались эти слова, подействовал на Сметанова так, словно ему на голову вылили ушат ледяной воды. Он собрал все силы, чтобы выдержать удар, и, опустив голову, взмолился:

– Простите меня, уважаемая Марья Карповна. Околдованный мужчина заслуживает снисхождения.

– Ладно, пусть будет так, – ответила Марья Карповна, успокоившись. – Забудем эту досадную комедию. Позовите ваших людей – пора накрывать к чаю!

Сметанов повиновался. Марья Карповна упивалась своим триумфом, пьянившим ее сильнее вина. Сопротивляясь, она всегда получала куда большее наслаждение, чем уступая. Даже в любви.

Домой она вернулась только поздно вечером. За ужином при свечах Алексей тщетно искал на лице матери знаки, которые говорили бы о плотском удовлетворении. Нет, она выглядела совершенно так же, как обычно – непроницаемой и важной, хоть и улыбчивой. Но все-таки, думал он, эти лесные прогулки верхом в одиночку никак не соответствуют ни ее возрасту, ни положению знатной дамы. Алексей пообещал себе поговорить с Марьей Карповной об этом, но в течение всей трапезы молчал, терзаемый смешанным чувством презрения, любви, ненависти и ощущением своего бессилия перед волей, превосходящей его собственную. После ужина Агафья подошла к роялю. Левушка устроился рядом и стал переворачивать страницы клавира. Марья Карповна, сев за пяльцы, принялась вышивать по канве. Стоя у окна, Алексей долго, до тех пор, пока его не затошнило от фальши, любовался картиной семейного мира и уюта…

Десять часов вечера. Спать ложиться еще рано. И нет никакой подходящей книжки, чтобы почитать перед сном. Сидя в своем кабинете, Алексей, скучая и томясь от безделья, перелистывал страницы старого номера «Санкт-Петербургских ведомостей», когда в прихожей послышались шаги и голоса. Минутой позже к молодому барину вошел казачок Егорка – доложить, что пришел Кузьма и хочет с ним поговорить. Поначалу известие обрадовало Алексея – как ни говори, неожиданное развлечение, но при виде гостя, переступающего порог комнаты, его охватила смутная тревога, которая заставила буквально вскочить с кресла. Кузьма уже стоял перед ним – дикий какой-то, с раскрытом в молчаливом крике ртом и полными слез глазами, едва ли не вылезшими из орбит.

– Она пришла ко мне, когда меня не было дома, – говорил Кузьма, и бесцветный голос его то и дело прерывался. – Она обшарила всю избу и нашла в сундуке картину. Она всю ее изрезала в клочья – прямо ножом. Я пришел, когда она заканчивала свою работу – уже срывала последние лоскутья картины с подрамника. Она была как безумная. Она пригрозила сослать меня в Сибирь за непокорство… Вот все и кончено… Картины, которая вам понравилась, больше не существует… И я никогда не смогу рисовать то, что хочется… Это было слишком прекрасно… и потому не могло продолжаться долго…

Ошеломленный, вне себя от гнева, Алексей тем не менее не мог до конца поверить, чтобы его мать была способна на поступок, в котором не меньше глупости, чем жестокости. Но приходилось верить. Что ж, значит, в ней живут две женщины: одна – нежная, сговорчивая, та, что пыталась выведать у него его секреты на конской ярмарке; другая же – прямолинейная, непримиримая, не терпящая никакого отступления от ее приказов. На самом деле мать ведь ничего, кроме презрения, по отношению ко всему человечеству, за исключением самой себя, не испытывает. И видит свою роль в том, чтобы господствовать, а не в том, чтобы понимать. А господствовать, по ее мнению, это значит разрушать достоинство другого человека, принуждать другого отказаться от себя самого, чтобы стать лишь бледным отражением ее воли.

– Это невозможно, это невозможно, – тупо повторял Алексей, – это невозможно, она не могла так поступить…

И внезапно, покинув Кузьму, он бросился в чем был, то есть не сменив домашнего халата на приличную одежду, в сад. Путаясь в полах, добежал до большого дома, по дороге потерял один из шлепанцев, остановился, чтобы обуться, затем в мгновение ока взлетел по ступенькам крыльца и ворвался в гостиную.

Все лампы там были погашены, мать, должно быть, поднялась к себе в спальню и теперь готовится ко сну.

Так же быстро он поднялся на второй этаж, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вломился в комнату.

Марья Карповна в роскошном складчатом пеньюаре с широченными рукавами из белого шелка сидела перед туалетным столиком лимонного дерева и нежилась, отдав во власть горничной свои распущенные волосы, которые та медленно расчесывала. Агафья наблюдала за происходящим, стоя со скрещенными на животе руками. Марья Карповна пристально посмотрела на отражение старшего сына в овальном зеркале и, нимало не смутившись, даже головы не повернув в его сторону, спокойно спросила:

– Какая муха тебя укусила? Что, бессонница доняла?

– Вы осмелились… вы решились на то, чтобы уничтожить картину Кузьмы! – заикаясь, выкрикивал Алексей. – Это преступление против искусства!.. Вы не имели права!..

– Здесь, милый мой, правами распоряжаюсь я, и никто другой, – изрекла она все так же спокойно.

– Но зачем, зачем вы это сделали? Почему?!

– Потому что этот болван меня ослушался.

– Он продолжал бы рисовать цветы для вас, но вдобавок…

– Вот это «вдобавок» меня и не устраивает. Не выношу никаких «добавок»! Если я отдаю распоряжение, я хочу, чтобы оно было выполнено – и выполнено в точности. Любые исключения, как и любые поблажки, приводят только к беспорядку. Пока я жива, в этом поместье будет порядок!

– Да он же в отчаянии!

– Ничего, утешится.

– Это был шедевр!

– Мой дом – тоже шедевр. И я хочу, чтобы он таковым и оставался. А для этого все обязаны склонить передо мною головы. Либо Кузьма покорится, либо я отправлю его в Сибирь. Я так ему и сказала. И не переменю своего решения.

Внезапно повернувшись на табуретке, она бросила на сына ледяной взгляд. И снова его потрясло, насколько величественна Марья Карповна в гневе. Этот белый пеньюар, эти разметавшиеся по плечам волосы, это мраморное лицо – статуя, да и только, ни дать ни взять – воплощение властности!

– Впрочем, и ты ведь осмелился ослушаться меня, – снова заговорила она. – Предавая мать, ты тайком снабжал холстами этого несчастного идиота. И тем самым потворствовал его безумию. Ты стал его союзником и выступил против меня. Ты глумился надо мной. И заслуживаешь того, чтобы я отправила тебя в Санкт-Петербург и оставила там подыхать с голоду, мечтая о картинах, которыми ты так восхищался!

Когда Марья Карповна, с трудом сдерживая ярость, произносила все эти слова, Алексей ощущал, как его охватывает какой-то священный ужас перед чрезмерностью матери во всем. Морально – она держала в руке хлыст, которым то и дело щелкала над ухом у каждого. Так, словно, войдя в клетку с хищниками, заставляла тех прыгать с одного табурета на другой, рычать в пространство или пролетать сквозь пылающий обруч. При самых сильных припадках сладострастие дрессировщика соединялось в ней со сладострастием обладателя.

На время спора горничная с Агафьей благоразумно скрылись в дальнем углу комнаты. Но стоило им попытаться выйти, Марья Карповна тут же и остановила:

– Нет, останьтесь! И рассудите нас. Была ли я права, когда уничтожила эту картину?

Неожиданно призванная в арбитры приживалка раболепно взглянула в глаза барыни и пролепетала:

– О да, да, Марья Карповна!

– Да… Да… – вторила ей горничная, втягивая голову в плечи от страха.

Сердце Алексея сжалось от отвращения. Он вышел и захлопнул за собой дверь спальни. Но все равно оттуда был слышен истошный вопль матери:

– И не вздумай когда-нибудь вернуться к этому разговору, Алексей!