Марта - Страница 6
— Так вы, быть может, знаете немецкий язык?..
Вместо ответа старушка отрицательно покачала головой.
— Но чему же вы, сударыня, можете обучать?
Этот вопрос был произнесен вежливым, но таким холодным тоном, что мог сойти за явный отказ. Однако старая женщина не поняла или сделала вид, что не понимает. Знание французского языка было, видимо, тем, на что она больше всего рассчитывала, благодаря чему надеялась получить кусок хлеба, избежать нужды в последние дни своей безрадостной жизни. Чувствуя, что почва ускользает у нее из-под ног, что хозяйка конторы не намерена дать ей никакой рекомендации, она ухватилась за этот, по ее мнению, последний якорь спасения и, все сильнее комкая платочек дрожащими пальцами, быстро заговорила:
— La geographie, la histoire, les commencements de l'arithmetique…[5]
Старая женщина вдруг замолчала, неподвижным взглядом уставившись на противоположную стену, так как Людвика Жминская поднялась.
— Весьма сожалею, — медленно произнесла хозяйка, — но у меня нет сейчас ничего подходящего для вас…
Она стояла, сложив руки на строгом лифе серого платья, явно ожидая ухода посетительницы. Но старушка сидела как прикованная к месту; ее беспокойные руки словно замерли, а бледные губы раскрылись и нервно вздрагивали…
— Ничего нет! — повторила она шепотом. — Ничего! — И словно движимая какой-то посторонней силой, медленно встала и выпрямилась.
Однако она все еще не уходила. Только сейчас ее веки набухли и бесцветные глаза подернулись влагой. Опершись трясущейся рукой на спинку стула, она пробормотала:
— Может, в другой раз… Может, когда-нибудь позже… найдется какое-нибудь место…
— Нет, сударыня, ничего не могу обещать, — все так же вежливо и сухо возразила хозяйка.
Несколько секунд в комнате длилось молчание. Вдруг по сморщенным щекам старой женщины ручьем потекли слезы. Однако она не издала ни единого звука, не произнесла ни слова, поклонилась хозяйке и быстро вышла. Быть может, она стыдилась своих слез и хотела их скрыть или спешила с новой надеждой в другое место, где ее ожидало новое разочарование.
Марта осталась вдвоем с женщиной, от которой зависело исполнение ее самых дорогих надежд, самых горячих желаний. Она не робела, но испытывала чувство глубокой грусти.
Сцены, прошедшие перед ее глазами, произвели на нее особенно сильное впечатление потому, что они были для нее чем-то совершенно новым. Она не привыкла видеть людей, ищущих заработка, гоняющихся за куском хлеба, не догадывалась, не предчувствовала, что эта погоня таит в себе столько волнений, мук, разочарований. Прежде труд представлялся Марте чем-то таким, за чем стоит лишь протянуть руку, чтобы взять его. И вдруг, в самом начале этого нового пути, она увидела страшную изнанку жизни. Однако она не содрогнулась и мысленно уверяла себя, что ее, женщину молодую и здоровую, получившую в доме родителей хорошее воспитание, жену человека образованного, зарабатывавшего на жизнь умственным трудом, не может постигнуть судьба, постигшая бедную девушку, с которой она столкнулась на лестнице, и эту только что ушедшую, во сто крат более несчастную старушку.
Людвика Жминская начала с того вопроса, с которого она привыкла начинать разговор с приходившими к ней кандидатками на место учительницы.
— Вы уже занимались преподаванием?
— Нет. Я вдова чиновника. Мой муж умер несколько дней назад. И я хочу стать учительницей.
— Вот как! А у вас есть свидетельство об окончании высшего учебного заведения?
— Нет, пани, я воспитывалась дома.
Разговор велся на французском языке. Марта говорила на нем правильно и бегло. Да и ее произношение, хотя и не безупречное, не резало слух.
— Какие же предметы вы можете и желаете преподавать?
Марта ответила не сразу. Странное дело, она пришла сюда, чтобы получить место учительницы, но толком не знала, чему она хочет и может обучать. До сих пор она считала, что тех знаний, которыми она обладала, вполне достаточно для девушки из дворянской семьи, для жены чиновника. Однако раздумывать было некогда. Марте пришли на ум те предметы, которыми она в детстве больше всего занималась, которые составляли основу женского образования в ее среде.
— Я могла бы давать уроки музыки и французского языка, — сказала она.
— По-французски вы говорите достаточно бегло и произношение у вас неплохое. Хотя это еще не все, что требуется от преподавательницы, но я надеюсь, что вы знакомы и с грамматикой и с орфографией, а может быть, немного и с французской литературой… Ну, а что касается музыки… простите… мне необходимо выяснить степень вашего музыкального образования, раньше чем дать вам рекомендацию.
От смущения на бледных щеках Марты выступил румянец. Она и музыке училась дома, никаких экзаменов никогда не сдавала, ей даже не приходилось играть в присутствии посторонних, так как спустя несколько месяцев после свадьбы она забросила игру и открывала купленное мужем фортепиано очень редко, да и то тогда, когда ее слышали только четыре стены ее нарядной гостиной да маленькая Яня, подпрыгивавшая под музыку на коленях у няньки. Конечно, требование хозяйки справочной конторы не заключало в себе ничего оскорбительного. Это было весьма простое и распространенное в деловом мире правило: прежде чем определить цену и качество товара, надо его сначала осмотреть и решить, на что он годится. Марта понимала это. Она встала с кресла и, сняв перчатки, подошла к фортепиано. На миг она остановилась, опустив глаза на клавиатуру. Припоминая музыкальный репертуар своей юности, Марта не знала, какую же ей выбрать пьесу из тех, за исполнение которых ее некогда хвалили учительницы и родители. Даже и сев за фортепиано, она все еще предавалась воспоминаниям, как вдруг дверь с шумом распахнулась и с порога раздался резкий, пронзительный женский голос:
— Eh bien! madame! La comtesse arrive-t-elle a Varsovie?[6]
С этими словами в комнату вошла или, вернее, вбежала живая миловидная смуглянка среднего роста, в необычайного покроя плаще с красным капюшоном, яркость которого подчеркивала черноту ее волос и смуглость кожи. Черные блестящие глаза женщины быстро обежали комнату и остановились на сидевшей у фортепиано Марте.
— Ah, vous avez du mond'e, madame! — воскликнула она. — Continuez, continuez, je puis attendre![7]
Она села в кресло, откинув голову на его спинку, вытянув изящные ножки в красивых ботинках, и устремила на Марту любопытный пронизывающий взгляд.
Молодая вдова покраснела еще больше; появление новой свидетельницы ее испытания отнюдь не уменьшило ощущаемой ею неловкости. Но Людвика Жминская посмотрела на нее с таким выражением, которое говорило: «Мы ждем!»
Марта начала играть «La priere d'une Vierge»[8]. В ту пору, когда она училась музыке, среди молодых девушек была в моде эта меланхолическая, чувствительная пьеса, звуки которой сплетались в одно целое с льющимся в окна лунным светом и девичьими вздохами. Но «гостиная» пани Жминской была освещена трезвым дневным светом, не располагавшим к чувствительности, а вздохи женщины, исполнявшей «Молитву девы», были не из тех, которые взлетают в «заоблачные выси» или устремляются на «зеленый луг большой», где «мчится скакун вороной»; эти вздохи, которые она пыталась подавить, все поднимали ее грудь, в которой ширился, рос простой, земной, обыденный и вместе с тем трагичный, грозный, настойчивый, душераздирающий вопль: «Хлеба! Работы!»
Узкие брови Людвики Жминской чуть-чуть сдвинулись, и это придало ее лицу еще более холодное и суровое выражение. По смуглому же лицу француженки, развалившейся в кресле, то и дело пробегала лукавая усмешка. Марта и сама чувствовала, что играет плохо. Ее теперь уже не волновали эти нежные звуки, некогда казавшиеся ей ангельской музыкой; пальцы утратили прежнюю гибкость, путали клавиши. Она сбивалась с пассажах, слишком сильно нажимала педаль, пропускала целые такты, останавливалась.