Марш 30-го года - Страница 102

Алексей ничего не ответил матери. Он сидел на диване, вытянув большую ногу на костыле, и смотрел куда-то широко открытыми глазами. Уэто уже не были глаза его юности. Они были, как и раньше, велики, но по ним в разных направлениях прошли налитые кровью жилки, и они смотрели теперь с настойчивым мужским вниманием. Алеша поднял их к матери и приложил к губам ее руку, облитую не то водой, не то слезами.

- Ничего, мама, ничего, - сказал он.

Мать властно отняла у него костыли, склонила его плечи к подушке и протянула ему книгу, которую он читал раньше: "Дворянское гнездо". Он бладарно улыбнулся ей и нашел страницу.

В кухне ее поджидал Степан. Он присел на табурете и продолжал ее работу - чистил картофель.

- Как же теперь будет? - спросила мать.

- А? - широко улыбнулся Степан. - Как будет, никто не скажет. А только он обязан пофордыбачить. По службе обязан, потому что офицер и командир батальона. Это тебе не шутка. А только воевать кончено!

18

Василиса Петровна еще в первый день сказала Степану:

- Ты, Степан, не говори старику, что удрал с фронта, а то он у нас сердитый и порядок любит.

- Да я и не скажу, боже сохрани. Потом, разве, когда привыкнем.

Василиса Петровна внимательно пригляделась к Степану, да так и не разобрала, кто к чему будет привыкать.

А только она напрасно беспокоилась о Семене Максимовиче. В первый же вечер, как только увидел он Степана и пожал его широкую руку, так и сказал:

- А, еще один воин? Удрал, такой-сякой?

- Нехорошо говоришь, хозяин, не по-военному. Не удрал, а отступил в беспорядке. А еще говорят: потерял соприкосновение с противником.

Семен Максимович иронически глянул на Степана, но было видно, что Степан ему пришелся по душе:

- Не понравился тебе противник?

- Не понравился, Семен Максимович, здорово не понравился. И связываться не хочу.

- Ты, видно, не дурак. Сколько тебе?

- Да вот скоро тридцать шесть будет.

- Не дурак.

- Да нет, Семен Максимович, не дурак.

На что уж суровый человек был Семен Максимович, а тот улыбнулся:

- Где офицер наш?

- Его благородие в госпиталь поехал ночевать.

- Ну, давай ужинать. Садись, брат Степан... Как тебя по отчеству?

- Да это ни к чему.

- А говорил, не дурак. Как же это ни к чему? У русских людей так полагается: имя и отчество.

- А это смотря какие люди.

- Смотря какие! Люди все одинаковые. Чего я буду тебя без отчества звать. Ты ведь не мальчишка. А слуг у меня никогда не бывало, не привык я к лакеям. Да и ты человек, надо полагать, честный.

- Да в этом роде. Если так... Плохо лежит меньше тысячи, ни за что не возьму.

- А если больше?

- А если больше, не ручаюсь. Если больше, - может быть, какая-нибудь свинья положила.

Семен Максимович ставил на стол бутылку с самогоном и даже задержался:

- Ха! А ты и в самом деле не дурак, Степан...

- А Иванович.

- Степан Иванович. Садись. Самогонку пьешь?

- У хорошего хозяина пью.

- Только я больше двух рюмок не дам. Не жалко, я не люблю пьяных.

- Пьяных и я не люблю, Семен Максимович. Пьяный человек вроде как и на барина похож, потому что кричит, и вроде как на лакея, потому что все кланяется. И не разберешь, кто он будет.

- Ишь ты? Правильно. Так, рассказывай, Степан Иванович, почему тебе неприятель не понравился.

- Да он все стреляет, а мне умирать не хочется.

- Смерти боишься?

- Смерти не боюсь, а умирать как-то расхотелось.

- А раньше хотелось?

- Да раньше как-то... ничего. Мне это говорят: умирай за веру, царя и отечество, ну, думюа... подходяще, за это можно.

- А потом?

- А потом разобрался, вижу, смерть моя, можно сказать, без надобности.

- Ну?

- Совсем без надобности. Первое...

- Первое, вот выпей.

- Ну, будь здоров, Семен Максимович и Василиса Петровна. Желаю вам, чтобы Алексей, поручик, поправился в добром здравии и чтобы на фронт больше не поехал.

- Поедет или не поедет, пока помалкивай, а за здоровье выпьем.

- Выпьем. Хороший он человек. Свой человек. И солдаты его любили, да... вот... пропали все.

- Так, первое, говоришь?

- Первое - за веру. Теперь я так вижу: если люди верят, пускай себе верят... Чего тут защищать. А если люди потеряют веру, так тоже ничего страшного. Пугают там разными адами, а я так думаю, что и там рабочему человеку место найдется. Да я тебе и так скажу: у нас в батальоне и евреи были, и магометы, и католики. Черт его разберет, какую тут веру защищать. Так я и решил, что без меня, пожалуй, будет спокойнее.

- Так. Дальше!

- Дальше: его императорское величество. Тут люди свои, рабочие. Видишь, защищать царя поставили нас сколько миллионов. Все мы царя защищаем, а он себе сидит в ставке и никакой ему опасности. И сколько всяких войн ни было, нашего брата целыми полками в землю втаптывали, а царям что? Цари всегда помирятся, у них обиды нет - один к другому. И выходит так: будто мы тонем, а царь сидит на берегу, чай пьет, а нам еще и кричат: "Тони веселей, царя спасай!" Я так и решил, что мне в это дело лучше не вмешиваться.

- Лучше не вмешиваться?

- Лучше. Вильгельм и Николай и без меня помирятся как-нибудь.

- Так. А отчество как же?

- Отчество, Семен Максимович, это, конечно, так. Я его два с половиной года спасал, а потом уже и запутался - не разберу, от кого его спасать нужно. Как положили наш полк целиком, да не один наш, так я и подумал: где этот самый враг? Немец или кто другой?

- А если на твою деревню немцы полезут?

- У меня никакой деревни нет, Семен Максимович. А если полезут, надо как-нибудь иначе. Народ у нас не любит, когда к нему лезут. А вот теперь народ обозлился, только видишь, не на немцев.

- А на кого?

- Да черт его знает! На всех. Сейчас, если бы только старший нашелся... ого!

- Война надоела?

- И война надоела, и жизнь надоела. До ручки дошло. Говорят, раньше были войны, и воевал народ, и генералы были, а сейчас все пошло прахом. Россия вроде как перемениться должна, а такая уже не годится в дело.

Долго еще Семен Максимович толковал со Степаном, а больше слушал.

На глаза Алексею Степан старался не попадаться, и Алеша делал такой вид, как будто он ничего не знает и не знает даже того, что Степан вот здесь живет в кухне, самое деятельное участие принимает в домашнем хозяйстве, ходит на базар. Не заметил, как будто Алеша и того, что на Степане появилась сначала его старая "реальная" блуза с золотыми пуговицами, потом и его старые штаны. У Степана была циклопическая шея, воротник блузы не мог достать петлями до пуговиц, и поэтому даже зимой Степан имел такой вид, как будто ему страшно жарко. Степан всегда был в прекрасном настроении и даже пел. Голос у него был обыкновенный солдатский, и тихо петь было ему трудно. Пел все одну любовную песню, в которой с особенной нежностью выводил:

На моих засни коленочках...

Как ни старался Алеша игнорировать существование Степана на кухне, даже сапог свой сам чистил, чтобы не пользоваться услугами, а пения Степана не мог не заметить и, наконец, возмутился открыто в другой комнате:

- Черт! Коленочки! На этих коленочках дрова рубить только!

Степан очень обрадовался Алешиному голосу и подошел к дверям:

- Может, отставить, ваше благородие?

Алеша поднял плечи на костылях и обратил к Степану к Степану большие свои серьезные глаза:

- Чего это ты про любовь распелся?

- А про что петь, ваше благородие?

Алеша повел губами и тронул правый костыль, отворачиваясь от Степана:

- Не о чем сейчас петь.

Степан ступил шаг вперед и прислонился к наличнику.

- Ты это напрасно, Алексей Степанович, на себя тоску нагоняешь. Ты думаешь, как нас побили, так и беда? А может, иначе как обернется?

Алеша опустился на диван и задумался, не выпуская из рук костылей. Потом сказал тихо: