Марк Аврелий и конец античного мира - Страница 8

Император считал своим долгом поддерживать древние римские правила во всей их полноте. Этого было более, нежели достаточно, чтобы новое царствование было неблагоприятно для церкви. Римские традиции были для Марка Аврелия догматом. Он поощрял себя к добродетели "как человека, как римлянина". Таким образом, предрассудки стоика усугубились предрассудками патриота, и случилось то, что наилучший из людей впал в тягчайшую вину по избытку серьезности, старания и консервативных стремлений. Ах! Если б ему уделена была доля ветрености Адриана или Лукиановой насмешки!

Марк Аврелий, несомненно, знал многих христиан. Они имелись в числе его служащих, в личной к нему близости; уважения к себе они ему не внушили. Тот род сверхъестественности, который составлял основание христианства, был ему противен; а относительно евреев он разделял чувства всех римлян. Представляется вполне вероятным, что он не видел ни одной редакции евангельских текстов; быть может, самое имя Иисуса осталось ему неизвестным. Как стоика, его поразило мужество мучеников, причем, однако, ему неприятен был их торжествующий вид, самопочинное выступление навстречу смерти. Это бравирование закона показалось ему вредным; в качестве главы государства, он усмотрел в нем опасность. К тому же стоицизм учил не исканию смерти, а ее претерпению. Назвал же Эпиктет героизм "галилеян" последствием закоренелого фанатизма. Элий Аристид выражается в том же смысле. Эти намеренные смерти показались августейшему моралисту аффектацией столь же неразумной, как театральное самоубийство Перегрина. В записной книжке его дум находится следующее: "Настроение души всегда готовой отделиться от тела, будь, то чтобы угаснуть, или развеяться, или продолжать быть. Говоря готовой, разумею плод собственного суждения, а не простого противодействия, как у христиан; это должно быть действие обдуманное, серьезное, способное убедить других, без примеси трагического наряда". Он был прав, но истинный либерал должен во всем отказывать фанатикам, даже в удовольствии быть мучениками.

Марк Аврелий ни в чем не изменил правил, установленных против христиан. Гонения были последствием основных законов империи по части сообществ. Марк Аврелий не только не усугубил прежних узаконений, но всемерно старался ослабить их действие, и к славе его царствования относился, между прочим, распространение прав, дарованных коллегиям. Указ, приговаривавший к ссылке за суеверные агитации, был приложим в гораздо большей мере к политическим предвещаниям или к мошенникам, эксплуатировавшим доверчивость публики, чем к установленным культам. До корня он, однако же, не дошел и не отменил совершенно законов против недозволенных коллег! и, вследствие чего в провинциях произошли крайне прискорбные применения этих законов. Ему можно сделать тот же упрек, с которыми и в наши дни можно обратиться к государям, не отменяющим почерком пера законы, ограничивающие свободу собраний, союзов, печати. С расстояния, на котором мы стоим, нам, конечно, видно, что со стороны Марка Аврелия было бы благоразумнее проявить более полную степень либерализма. Будь христианство свободно, оно бы, может быть, развило менее бедственным образом присущее ему теократическое и абсолютное начало. Но государственного человека нельзя упрекать в том, что он не вызвал коренную революцию в предвидении событий, долженствовавших последовать через несколько столетий. Траян, Адриан и Марк Аврелий не могли знать принципов всеобщей истории и политической экономии, которые были постигнуты лишь в XIX столетии и выяснены лишь нашими последними революциями.

Во всяком случае, в приложении закона, благожелательство доброго императора стоит выше всякого упрека! Нельзя быть в этом отношении требовательнее Тертуллиана, который был в детстве и юности очевидцем этой пагубной бедственной борьбы. "Пересмотрите ваши летописи,-говорить он римским правителям, - и вы увидите, что государи, преследовавшие нас, принадлежать к числу тех, которых почетно иметь гонителями. Напротив, из числа государей, знакомых с божескими и человеческими законами, назовите хотя одного, который бы преследовал христиан. Мы можем даже назвать одного, который объявил себя их покровителем, мудрого Марка Аврелия. Если он не отменил открыто указов против наших братьев, то он уничтожил их действие строгими наказаниями, установленными против их обвинителей". Поток всеобщего восхваления увлек даже самих христиан. "Великий и добрый" - вот два слова, которыми христианин III века изображает этого крепкого гонителя.

Должно помнить, что римская империя была в десять или двенадцать раз обширнее Франции, и что ответственность императора за приговоры, произносившиеся в провинции, была очень слаба. Должно помнить в особенности, что христианство не просто требовало свободы культов: всем культам, которые сами были терпимы к другим, жилось очень свободно в империи; причина же исключительного положения христианства и, ранее его, иудаизма, заключалась в их нетерпимости. Свобода мысли была абсолютна. От Нерона до Константина ни один мыслитель, ни один ученый не подвергался стеснением, в своей работе.

Законы требовали гонений, но народ был гонителем в еще большей степени. Злонамеренные слухи, распространяемые евреями и разжигаемые озлобленными миссионерами, как бы странствующими приказчиками клеветы, настраивали враждебно самые умеренные и искренние умы. Народ был привержен к своим суевериям и раздражался против тех, которые выступали против них с насмешками. Даже просвещенные люди, как Цельсий и Апулей, полагали, что политический упадок их времени имел причиной распространение неверия в установленную народную религию. Положение христиан можно сравнить с положением протестантского миссионера каком-нибудь глубоко-католическом испанском городе, который бы стал проповедовать против святых, Богоматери и процессий. Наиболее прискорбные эпизоды гонений при Марке Аврелии были вызваны народной ненавистью. При каждой голодовке, при каждом наводнении, при каждой эпидемии раздавался мрачный угрожающий крик: "Христиан льву!" Ни в какое царствование не бывало стольких бедствий; их объясняли гневом богов; удваивали богомолия, обратились к искупительным жертвам. Среди всего этого христиане упорно продолжали держаться презрительным или даже вызывающим образом. На приговоры они часто отвечали судьям оскорблениями. Перед храмом или кумирами, они отдувались как бы от чего-нибудь нечистого или открещивались. Нередко случалось, что христианин останавливался перед статуей Юпитера или Аполлона, вызывал ее, бил по ней палкой и говорил: "Видите, не мстит за себя ваш Бог!" Силен был тогда соблазн схватить богохульника, распять его и ему сказать: "А твой Бог мстит?" Философы эпикурейцы были не менее враждебны грубому суеверию; но их, однако, не преследовали. Ни разу не случалось, чтобы философа принудили совершить жертвоприношение, поклясться императором, носить факелы. Философ не противился бы этим пустым формальностям, и этого было достаточно, чтобы их от него не требовали.

Все пресвитеры, все серьезные люди отговаривали верных произвольно выступать на мученичество. Но нельзя было справиться с фанатизмом, который видел в приговоре высшее торжество и в истязаниях род сладострастия. В Азии жажда смерти была заразительна и вызывала явления, сходные с теми, которые впоследствии проявились в большом размере у африканских цирконцеллионов. Когда проконсул Азии, Арий Антонин, приказал однажды принять суровые миры против нескольких христиан, то в его судилище явилась вся масса христиан города с требованием подвергнуть их участи единоверцев, обреченных на мученичество. Взбешенный Арий Антонин приказал казнить немногих, а остальных прогнал со словами: "Убирайтесь вон, несчастные! Если вам так хочется умереть, у вас есть пропасти, есть веревки".

Когда в большом государстве интересы известной партии в противоречии с благом целого, ненависть неизбежна. Между тем христиане желали в сущности, чтобы все шло, сколько возможно хуже. Они не только не стояли за одно с добрыми гражданами и не старались победить опасности, угрожавшая отечеству, но, напротив, ликовали по их поводу. В своих злорадных предсказаниях относительно империи, монтанисты, вся Фригия доходили до безумия. Казалось, что возвратились времена великого Апокалипсиса 69 года. Такие предвещания были, однако, преступлением, предусматривавшимся законом. Римское общество инстинктивно чувствовало свое ослабление; оно лишь смутно сознавало его причины и не без основания приписывало его христианству. Оно воображало, что возврата к прежним богам возвратить и счастье. Национальные боги создали величие Рима; их считали прогневанными богохульством христиан. Для их умилостивления не всего ли вернее убивать христиан? Конечно, те не стеснялись в издевательствах над бессмыслием жертвоприношений и средств, употреблявшихся для прекращения бедствий. Представьте себе вольнодумца, который бы в Англии публично расхохотался в день покаяния и молитвы, предписанный королевой!