Марк Аврелий и конец античного мира - Страница 72

Другим последствием происходивших в IV, V веке массовых обращений было все более и более резкое обособление духовенетва от народа. Эти невежественные толпы могли только слушать. Церковь очень скоро пришла к тому, что сделалась исключительно духовенством. Такое превращение не только не возвысило средний уровень христианства, а, напротив, понизило его. Опыт доказывает, что маленькие церкви, не имеющие духовенства, либеральнее больших. В Англии, квакеры и методисты больше сделали для церковного либерализма, чем установленная церковь. В противность тому, что мы видели во II веке, когда высокий, разумный авторитет епископов и пресвитеров отсекал крайности и сумасбродства, теперь и отныне станут для духовенства законом потребности самой низменной его части. Соборы повинуются монашеским толпам, низменнейшим фанатизмам. Во всех соборах берет верх наиболее суеверный догмат. Арианство, оказавшее редкую заслугу обращения германцев ранее их вступления в империю, и которое могло бы дать миру христианство, способное сделаться рациональным, задушено грубостью духовенства, которое требует нелепости. В средние века, это духовенство становится феодальным. Евангелие, книга демократическая по преимуществу, захватывается теми, которые взяли на себя его истолкование, и те благоразумно скрывают все ее смелости.

Итак, христианство подверглось той участи, что победа почти довела его до погибели, как корабль, который бы едва не затонул по вине набившихся в него грубых пассажиров. Никогда основатель религии не имел последователей, которые бы меньше на него походил, нежели Иисус. Иисус горадо более великий еврей, нежели великий человек; его ученики превратили его в нечто всего более антиеврейское, в человека-Бога. Прибавки к его делу, сделанные суеверием, метафизикой и политикой, совершенно закрыли великого пророка, так что всякая реформа христианства должна состоять, по-видимому, в отсечении фиоритур, прибавленных нашими языческими предками, и в возвращении к чистому Иисусу. Но величайшая ошибка, в какую можно впасть при изучении истории религий, заключается в мнении, что религии имеют внутреннюю, собственно им принадлежащую, абсолютную ценность. Ценность религии зависить от народов, которые их принимают. Ислам был полезен или пагубен, в зависимости от рас, которыми он был усвоен. У приниженных народов Востока, христианство очень плохая религия, внушающая очень мало добродетели. Действительно плодотворным христианство стало у наших западных рас, кельтских, германских, итальянских.

Совершенно еврейское при своем возникновении, христианство постепенно совлекло с себя почти все, что передала ему раса; так что мнение тех, которые его считают религией по преимуществу арийской, справедливо во многих отношениях. Целые века мы в него влагали все навыки нашего чувства, все наши стремления, достоинства, недостатки. Толкование, в силу которого христианство как бы пребывало уже изваянным внутри Ветхого Завета, ошибочно в высшей степени. Христианство было разрывом с иудаизмом, упразднением Торы. Св. Бернард, Франциск Ассисский, св. Елизавета, св. Терезия, Франциск Салийский, Винцент де Поль, Фенелон, Чаннинг ни в чем не были евреями. Это люди нашей расы, чувствующие нашими сосудами, мыслящие - нашим мозгом. Христианство было традиционной канвой, на которой они изображали свои творческие мечты; но их гений всецело принадлежит им. Каждая раса, заимствуя порядки прошлого, приписывает их себе, делает их своими. Таким образом, Библия принесла плоды, которые не принадлежат ей. Иудаизм был только дичком, на котором арийская раса вырастила свой цвет. В Англии, в Шотландии, Библия сделалась народной книгой той арийской ветви, которая всех менее похожа на евреев. Вот каким образом христианство, столь очевидно еврейское по происхождению, сделалось национальной религией европейских рас, которые принесли ему в жертву свою древнюю мифологию.

Отказ от наших древних племенных традиций в пользу христианской святыни, отказ в сущности несерьезный, был по внешности так безусловен, что прошло около полуторы тысячи лет, раньше чем явилась возможность вновь заговорить о совершившемся факте. Могучее пробуждение национальных стремлений проявившееся в XIX веке, это своего рода воскресение умерших рас, происходящее на наших глазах, не могло не вызвать воспоминания о нашем отречении перед сынами Сима и не послужить в этом отношении почвой, для известной реакции. Хотя, конечно, вне кабинетов сравнительной мифологии, никто теперь не подумает о воскрешении германских, пелазгических, кельтских и славянских божеств, но для христианства все-таки было бы лучше, чтобы эти опасные образы исчезли бесследно, как это произошло при водворении ислама. Расам, претендующим на благородство и самобытность во всем, показалось обядным быть в религии вассалами презираемой семьи. Пылкие германцы не скрыли своего оскорбления; несколько кельтоманов проявили подобные же чувства. Греки, которым воспоминания о древнем эллинизме возвратили их значение в мире, не скрыли от себя, что христианство было с их стороны отступничеством. Греки, германцы и кельты утешились, сказав себе, что если они и приняли христианство, то все-таки преобразовали его и сделали его своим национальным достоянием. Тем не менее, справедливо, что современный расовый принцип повредил христианству. Религиозное воздействие иудаизма выяснилось громадным. Одновременно увидали и недостатки Израиля и его величие; устыдились того, что сделались евреями, точно так же, как экзальтированные германские патриоты сочли себя вынужденными относиться тем враждебнее к французскому XVII и XVIII веку, чем более они им были обязаны.

Еще иная причина сильно подорвала в наши дни религию, которую наши предки исповедывали с чувством столь полного удовлетворения. Отрицание сверхъестественного сделалось абсолютным догматом для всякого культурного ума. История физического и нравственного мира представляется нам, как развитие, причины которого содержатся в нем самом, исключая возможности чуда, т. е. вмешательства обдуманной сторонней воли. А с точки зрения христианства, история мира есть лишь ряд чудес. Сотворение, история еврейского народа, роль Иисуса, даже перегнанные либеральнейшим толкованием, оставляют осадок сверхъестественного, который невозможно ни уничтожить, ни преобразовать. Семитические единобожные религии по существу враждебны естественным наукам, которые им кажутся умалением, почти отрицанием Бога. Бог все сотворил и теперь все творит, вот их объяснение всего. Христианство, хотя и не довело этого догмата до таких крайностей, как ислам, предполагает откровение, т. е. чудо, такой факт, который никогда еще не был удостоверен наукой. Между христианством и наукой борьба, стала быть, неизбежна; один из двух противников должен пасть.

С XIII века, то есть с тех пор, как вследствие изучения книг Аристотеля и Авероэса, научное мышление начинает пробуждаться в латинских странах, и до XVI века церковь, располагая правительственной властью, успевала подавлять своего противника; но в XVII веке научные открытия слишком блистательны, чтобы их можно было заглушить. Церковь еще достаточно сильна, чтобы глубоко потрясти жизнь Галилея, чтобы тревожить Декарта, но не настолько, чтобы помешать их открытиям сделаться законом для мыслящих людей. В XVIII веке, разум торжествует; к 1800 году, почти ни один образованный человек уже не верит в сверхъестественное. Последующие реакции были лишь незначащими приостановками. Если многие робкие умы, из страха перед великими социальными вопросами, не позволяют себе быть логическими, то народ в городах и селах более и более удаляется от христианства и сверхъестественаое ежедневно теряет приверженцев.

Что же сделало хрнстианство, для защиты своей против этого грозного приступа, который сметет его, если оно не бросит некоторых безнадежных позиций? Реформа XVI века была, конечно, мудрым консервативным делом. Протестантизм уменьшал ежедневные проявления сверхъестественного; он возвращался в известном смысле к первобытному христианству и сводил к немногому идолопокионннческую и языческую часть культа. Но принцип чуда, в особенности в том, что касалось вдохновения книг, был сохранен. К тому же эта реформа не могла распространиться на все христианство; ее обгонял рационализм, который, вероятно, уничтожит подлежащее реформе раньше, чем реформа совершится. Протестантнзм спасет христианство только в том случае, если он дойдет до полного рационализма, если объеднится со всеми свободнымя умами, программа которых может быть выражена таким образом: