Марий и Сулла. Книга первая - Страница 2

— Ну и что ж? — удивился Марий.

— Отец, ты не понимаешь! — вскричал Тициний. — Всюду смеются, показывают на меня пальцами, кричат: «Hic est!».[1] И я не могу… не могу…

Марий задумался. Он понял, что удручало Тициния, и смутная мысль мелькнула в голове: «А если так? Но об этом молиться бесполезно, — Венера способствует любви, а Юпитер падок до красивых девушек», И он молчал, дергая седую бороду и рассеянно поглядывая, как старухи и молодежь собирались в Цереаты.

Они уже надели на себя новые туники, лежавшие в сундуках от праздника и до праздника, сверху накинули плащи для защиты от холода (к вечеру долина дымилась влажным туманом, и река исчезала за косматой завесой) и перешептывались.

Когда они ушли, Тициний нехотя последовал за ними.

Не доходя до Цереат, он остановился и, опершись на изгородь дома, выходившего, на площадь, стал наблюдать за молодежью, Но Тукции не было нигде.

Он смотрел на пляски. Брат и сестра, взявшись за руки, кружились, притопывая деревянными башмаками, напевая речитативом; потом замелькала уродливая фигура Виллия: обхватив стройную девушку длинными, цепкими руками, он подпрыгивал, касаясь головой ее грудей, и его кривляния возбуждали всеобщий смех. Он не поспевал за девушкой в такт звенящим флейтам, и пляска, нарушаемая его движениями, раздражала молодую римлянку. Когда музыка умолкла, плясунья вырвалась из его рук и скрылась под хохот юношей в толпе женщин.

Грянула песня, опять заиграли флейты, резкими раскатами загрохотал этруский бубен. Тут не выдержали и старухи: они побежали мелкой рысцой, закружились, — седые волосы растрепались, а пестрые ленты вились, как длинные змеи.

Вдова Тита с завистью наблюдала за ними. Бросив свой плащ дочери, она подобрала повыше тунику и принялась плясать с таким жаром, с такими вскриками, что Тициний возмутился.

Кругом хохотали. Он видел, что мать смешна, думал остановить ее, но тогда пришлось бы проникнуть в толпу, а этого не хотелось.

Смеркалось, Разлегшись на траве, юноши и девушки пили, ели, шутили, смеялись. Деревенские блюда, простые, крепко приправленные луком и чесноком, дымились резким, раздражающим запахом. Мужчины, напившись кислого вина, шли к женщинам, занятым разнообразными играми. Но когда вспыхнули стога сена, все поспешили к огням.

Тициний смотрел, как толпа пастухов, с пыльными ногами и веселыми лицами, рассыпались по площади. Они проворно взбирались на горевшие стога, прыгали через священное пламя и скатывались вниз, увитые пылающими стеблями сена, восклицая:

— Славься, пламя — душа очага!

— Славься, очаг — жертвенник Весты!

— Славьтесь, братья, воздвигшие Рим!

— Слава, слава! — зазвенел хор девушек, и торжественная песня наполняла окрестность радостными звуками.

«Все веселятся, нет только одной Тукции», — сжав кулаки, подумал Тициний и стал спускаться в долину. Сначала он шел медленно, потом шаг его увеличился, и он не заметил, что уже бежит, точно за ним гонятся разъяренные Фурии.

Марий сидел на пороге своей хижины и смотрел на огни, внимая шуму разгулявшейся деревни, когда перед ним вырос Тициний.

— Ты что? Почему вернулся?

— Тукция? — выговорил Тициний, задыхаясь.

— Не приходила, — спокойно сказал Марий, — она должно быть, в Цереатах…

— Ее там нет! — с яростью крикнул Тициний. — Она, подлая, связалась с господами… Она… она…

Больше он не мог говорить и, резко отвернувшись от старика, побежал к вилле Метеллов, дрожа от бешенства и отчаяния.

Вилла сверкала огнями, а в саду горели факелы.

Тициний остановился. Волнение несколько улеглось, но на сердце было тяжело и злоба не унималась.

Он перелез через изгородь. Огоньки факелов мигали в темноте, и он, минуя дом и пристройки, где находились злые собаки, проник, крадучись, как вор, в чащу кустов.

Шел тихо, на цыпочках, прислушиваясь к голосам.

Широкие полосы красного, часто мигавшего света плясали на расчищенных дорожках, и рабы стояли у факелов, укрепленных на высоких деревянных треножниках, держа в руках паклю и ковши со смолою.

Тициний не сомневался, что слышит смех Тукции, и сжимал кулаки с такой силой, что ногти вонзались в ладони.

Остановился у входа в беседку. Увитая плющом и диким виноградом, она казалась пещерой, где наслаждались любовными утехами боги. Слабый свет проникал внутрь. Тициний стоял не шевелясь, как окаменелый.

Тукция сидела на коленях молодого Метелла. Продолговатое лицо женщины, одетой по-деревенски, было привлекательно: круглые черные глаза, пухлые губы, орлиный нос.

Полуобняв Тукцию, господин гладил ее плечи, а она хохотала, сверкая белыми зубами.

Тициний застонал, как от боли.

— Кто там? — подняв голову, резко крикнул Метелл. Тукция вскочила.

— О боги! Тень… тень… Смотри!

Метелл ничего не видел. Страх женщины передался ему. Кликнув рабов, он приказал обшарить сад.

— Найдете соглядатая — ведите ко мне.

Но Тукция уже не слушала. Выбежав из беседки, она помчалась по дорожкам, не обращая внимания на рабов, которые провожали ее насмешливыми глазами.

За оградой она остановилась. Издали доносились песни, хохот. Небо, подернутое легким заревом, возвещало пожар. Она побежала с такой быстротой, что у нее захватывало дух.

Поднялась на холм. Перед глазами запрыгали огни догоравших стогов сена и плотно убитых куч., соломы, — вспомнила о празднике. Звуки песен долетали теперь отчетливее, и она различала даже отдельные слова, но их не понимала. И вдруг остановилась, точно кто-то сильный, как Геркулес, властно удержал ее; в голове сверкнуло: «Что скажу, как оправдаюсь?»

Ступила шаг, другой — и отшатнулась: перед ней стоял Тициний.

— Ты? — вскрикнула она.

— Я.

Поняла, что пощады не ждать. Он имел право убить тут же на месте, и страх сменился жаждой жизни: бежать, бежать! И она помчалась, как испуганная серна, прыгая с отчаянием через канавы, бросаясь в кусты, лишь бы только уйти от всесильных рук этого человека.

— Стой! — слышала она за собой его прерывистое дыхание. — Куда? От мужа?! Стой, потаскуха! Пусть растерзают тебя Фурии! Пусть преградят путь злые духи!

Робость овладела ею. Темнота пугала, — всюду мерещились духи. Вот они хватают ее за тунику, царапают лицо… Нет, это ветви, колючки терновника…

— О боги, сжальтесь, спасите!

Тукция замедлила шаг, — теперь она спускалась в долину. Там был Марий, он защитит ее, не даст в обиду. И вдруг тяжелый удар обрушился ей на голову, и она полетела в темноту, как в черную бездну.

Очнувшись, долго не понимала, где находится.

Она лежала в хлеве на куче навоза, связанная по рукам и ногам, а рядом часто дышала лошадь, пыхтела, жуя жвачку, корова, в углу ворочались овцы.

Тусклое раннее утро просачивалось сквозь щели неплотно сбитых досок. Послышались женские голоса. Дверь распахнулась, и в хлев ворвалась полоса рассвета.

Вошла рабыня и, не глядя на Тукцию, стала выгонять корову и овец; потом захлопнула дверь, и в хлеве залегла тишина, изредка нарушаемая ржанием лошади.

Скоро запахло дымом и вкусной похлебкой. Тукция подумала, что она голодна, не ела и не пила со вчерашнего дня, но эта мысль была мимолетна; ее сменила новая: «Что меня ждет?» И она принялась молиться Венере, умоляя богиню сжалиться над се молодостью, спасти от смерти.

Солнце уже поднялось над Цереатами, долина дымилась косматыми клочьями тумана.

Дверь полуоткрылась. Заглянул Виллий, шепнул:

— Сейчас тебя будут судить… Эх, ты, неосторожная! Не сумела обмануть мужа!

В голосе его слышались сожаление и насмешка. Не дожидаясь ответа, он поспешно удалился — трава зашумела под его ногами и затихла.

За Тукцией пришли женщины. Они осыпали ее оскорблениями, плевали ей в лицо и, развязав ноги, повели к дому, но внутрь не пустили.