Мари-Клэр - Страница 4

Это слово было въ ходу у насъ и значило: „На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!“

Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:

— Противная тварь!

Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спинѣ, что не мѣшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьянѣ. У меня не хватало смѣлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спинѣ.

Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смѣясь, она сама говорила, что взбирается на лѣстницу, какъ цыпленокъ.

Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать; но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.

Въ такія минуты мнѣ всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмѣнно говорила:

— Видишь, какая ты глупая: опять попалась.

Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.

Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсѣмъ неразговорчива.

Каждое утро она помогала мнѣ убирать постель; старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ; но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборкѣ своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядкѣ была ея постель утромъ, когда она вставала.

Она въ концѣ концовъ сообщила мнѣ по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одѣяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она доѣдала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видѣла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.

Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать; благодаря ей, мои башмаки всегда блестѣли, а воскресное платье было старательно сложено.

Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замѣтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядкѣ, въ какомъ находились мои вещи; она стала кричать, что я жеманница, лѣнтяйка, барышня, что за меня все дѣлаютъ другія, и что безсовѣстно заставлять работать бѣдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, дѣлаю все не такъ, какъ другія; обѣ онѣ говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.

Онѣ кричали обѣ заразъ, наклонясь надо мной; и мнѣ казалось, что это двѣ ворчливыя вѣдьмы, черная и бѣлая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бѣленькая, со свѣтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.

Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря:

— Не смѣй на меня смотрѣть!

— Вѣдь стыдно, когда она такъ смотритъ, — добавила она, удаляясь.

Я уже давно находила, что нянька Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, на кого похожа Мадлена. Я долго перебирала всѣхъ извѣстныхъ мнѣ животныхъ и въ концѣ концовъ я ничего не придумала.

Она была жирная, при ходьбѣ поводила бедрами; у ней былъ пронзительный голосъ, который непріятно всѣхъ поражалъ.

Она попросила разрѣшенія пѣть въ церкви, но такъ какъ она не знала духовныхъ пѣсенъ, то Мари-Любовь поручила мнѣ научить ее. Мари Рено могла снова чистить и складывать мое платье, и никто уже не показывалъ вида, что замѣчаетъ это. Мари такъ была этимъ довольна, что даже подарила мнѣ булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я постоянно теряла. Но уже два дня спустя я потеряла и булавку вмѣстѣ съ платкомъ.

О, этотъ платокъ! Какой кошмаръ! Еще и теперь мнѣ становится больно, когда я вспоминаю объ этомъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ я неизмѣнно теряла по платку въ недѣлю.

Сестра Мари-Любовь выдавала намъ чистые платки, а грязные мы должны были бросать предъ ней на полъ.

Я вспоминала о своемъ платкѣ только въ этотъ моментъ, и тогда я принималась выворачивать карманы, бѣгала, какъ сумасшедшая, по спальнямъ, по корридорамъ, забиралась на чердакъ, искала повсюду. Господи, хоть бы какой-нибудь найти платокъ!

Проходя мимо Св. Дѣвы, я набожно складывала руки, молясь: „Матерь святая, сдѣлай такъ, чтобы я нашла платокъ!“

Но я не находила его и возвращалась красная, запыхавшаяся, сконфуженная, едва осмѣливаясь взять чистый платокъ, который протягивала мнѣ сестра Мари-Любовь.

Мнѣ заранѣе слышались заслуженные упреки. Въ тѣ дни, когда я не слышала ихъ, я видѣла зато нахмуренный лобъ, сердитые глаза, которые долго, не отрываясь, смотрѣли мнѣ вслѣдъ; подавленная стыдомъ, я съ трудомъ передвигала ноги и уходила, совершенно уничтоженная, и, несмотря на это, снова теряла платокъ.

Мадлена смотрѣла на меня съ видомъ притворнаго состраданія и не могла удержаться, чтобы не замѣтить мнѣ, что я заслуживаю строгаго наказанія.

Она, повидимому, была очень привязана къ сестрѣ Мари Любови, старательно ухаживала за ней и заливалась слезами при малѣйшемъ замѣчаніи.

У ней бывали нервные приступы, во время которыхъ она рыдала навзрыдъ; но когда сестра Мари-Любовь гладила ее по щекамъ, она мало-по малу успокаивалась и начинала одновременно смѣяться и плакать. Она какъ-то такъ двигала плечами, что ея бѣлая шея обнажалась; это давало нянькѣ Неронъ поводъ говорить, что у ней кошачьи манеры.

Нянька Неронъ ушла изъ монастыря послѣ одной ужасной сцены. Какъ-то во время завтрака, среди полнаго молчанія, она вдругъ закричала:

— Да, хочу уйти и уйду!

Сестра Мари-Любовь съ большимъ изумленіемъ посмотрѣла на нее. Тогда она повернулась къ ней, опустила глаза, и, тряся головой, закричала еще громче, что больше не потерпитъ, чтобы надъ ней измывалась какая-то соплячка, да, соплячка.

Пятясь, она подошла къ двери, открыла ее, не переставая неистово трясти головой, и прежде, чѣмъ исчезнуть, съ жестомъ глубокаго презрѣнія бросила Мари-Любови:

— И этой соплячкѣ нѣтъ еще 25 лѣтъ.

Нѣкоторыя дѣвочки остолбенѣли отъ ужаса, другія покатились со смѣху. Съ Мадленой случился настоящій припадокъ: она бросилась на колѣни предъ сестрой Мари-Любовью, обхватила ея ноги, стала цѣловать платье; схватила ея за руки и стала тереться о нихъ своимъ толстымъ влажнымъ ртомъ; при этомъ она вопила такъ, какъ будто бы случилось ужасное несчастіе.

Сестра Мари-Любовь никакъ не могла отдѣлаться отъ нея, и въ концѣ, концовъ разсердилась. Тогда Мадлена въ обморокѣ повалилась на спину.

Разстегивая ей платье, сестра Мари-Любовь сдѣлала жестъ въ мою сторону. Думая, что она зоветъ меня, я подбѣжала.

— Нѣтъ, не тебя, Мари-Рено, — сказала она.

Она дала Мари-Рено ключи, и, хотя та никогда не входила въ комнату Мари-Любови, она сразу же нашла нужный флаконъ.

Мадлена скоро поправилась и, занявъ мѣсто няньки Неронъ, стала зазнаваться. Предъ сестрой Мари-Любовью она была попрежнему робкой и покорной, но зато на насъ она наверстывала, горланя по всякому поводу, что она больше не нянька, а надзирательница.

Во время обморока я увидѣла ея груди: онѣ поразили меня своей красотой, и мнѣ показалось, что я ничего подобнаго еще не видала.

Но она казалась мнѣ глупой, и я не обращала никакого вниманія на ея замѣчанія. Это ее злило, она осыпала меня бранью и называла принцессой.

Она не могла переносить того, что я пользуюсь расположеніемъ сестры Мари-Любови, и всякій разъ, какъ та меня цѣловала, она краснѣла отъ досады.