Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Страница 52

Второй землекоп, худой и неповоротливый, тот, что, казалось, не понимает жизни, добиваясь от нее какого-то смысла, какого-то решения, оказался более доступным, более близким ей. То ли из-за поведения этого мужчины, то ли потому, что она владела им много раз.

После пяти часов она, закрыв глаза, продиралась сквозь синасину. Медленно зализывала царапины на руках. Неуклюжий, неуверенный, ничего не понимая, второй землекоп являлся к шести, и она уводила его в сарай, в котором пахло хлевом и овечьей шерстью.

Раздетый, он превращался в ребенка, пугливого, жалкого. Женщина пускала в ход все свои воспоминания, свои внезапные вдохновенные выдумки. Она приучилась оскорблять его, бить по лицу, нашла в щели между цинковой стеной и крышей старый, брошенный кнут.

Ей нравилось подзывать его свистом, как собаку, щелкая пальцами. Одна неделя, две недели или три.

Но каждый удар, каждое унижение, каждая вырванная радость вели ее к жаркой полноте лета, к кульминации, за которой мог последовать только спад.

Она была счастлива с этим парнем, и часто они плакали вместе, каждый не зная, о чем плачет другой. Однако же, медленно и неизбежно, женщина возвращалась от безнадежного, безысходного сексуального возбуждения к потребности в любви. «Лучше, — думала она, — быть одинокой и печальной». Она больше не виделась с землекопами; выходила в сумерках, после шести, и тайком пробиралась к живой изгороди.

— Кровь, — будил ее мужчина, вернувшись с рассветом. — Кровь на руках и на лице.

— Пустяки, — отвечала она, стараясь снова заснуть. — Мне все еще нравится играть с деревьями.

Однажды ночью мужчина вернулся и разбудил ее. Ослабив узел галстука, он наполнил рюмку. Сидя на кровати, женщина услышала его смех и невольно сравнила этот странный звук с ясным, свежим, неудержимым хохотом былых лет.

— Мендель, — проговорил он наконец. — Твой великолепный, непобедимый друг Мендель. А следовательно, и мой сердечный друг. Вчера угодил за решетку. Мои бумаги и документы здесь ни при чем, просто он неизбежно должен был этим кончить.

Она попросила виски без содовой и выпила рюмку одним глотком.

— Мендель, — сказала она с удивлением, не в силах понять, вникнуть.

— А я-то, — пробормотал мужчина, и голос его звучал искренне, — целый день раздумывал, что будет для него лучше, если я передам судье эти грязные бумажки или сожгу их.

Так шло, пока в середине лета не наступил вечер, который она предвидела очень давно, когда у нее еще был свой одичавший сад и еще не приходили землекопы, чтобы его уничтожить.

Она прошла через задавленный цементом сад и, улыбаясь, уже привычным, давно выработанным движением бросилась в заросли синасины.

И неожиданно наткнулась на мягкость и податливость, словно кусты вдруг превратились в резиновые прутья. Колючки уже неспособны были ранить, из них проступала, стекая ленивыми каплями, липкая, белесая, молочная жидкость. Она потрогала другие стволы, и все оказались одинаковыми — послушными, безобидными, источавшими влагу.

Сначала она пришла в отчаяние, потом смирилась: это уже стало привычкой. Пять часов вечера давно миновало, рабочие ушли. Сорвав мимоходом несколько цветов и листьев, она остановилась помолиться под бессмертной араукарией. Кто-то кричал, от голода или от страха, на втором этаже. Держа в руке смятый цветок, она стала взбираться по лестнице.

Она покормила ребенка, и он, насосавшись, уснул. Потом перекрестилась и побрела в спальню. Порывшись в шкафу, она почти сразу же нашла среди рубашек и трусов бесполезный, ни на что негодный «смит-вессон». Все это была игра, обряд, вступление.

Но, увидев голубоватый блеск оружия, она снова стала повторять первую половину «Ave Maria»; доплелась до кровати, упала на нее, вспомнила, как это было в первый раз, и почувствовала необходимость забыться, плакать, снова увидеть луну той ночи, отдаться всем своим чувствам, как девчонка. Ледяное дуло мертвого револьвера прошло между зубами, уперлось в небо.

Вернувшись в комнату ребенка, она отняла у него горячую грелку.

В спальне завернула в нее «смит-вессон» и терпеливо дождалась, пока дуло приобрело человеческое тепло, так нужное ее жаждущему рту.

Она смело исполнила всю комедию. Затем прослушала без спешки, без страха три холостых щелканья курка. Услышала, через несколько секунд, четвертый выстрел, вогнавший пулю ей в мозг. Теряя сознание, она вернулась в первую ночь, клуне, снова почувствовала, как разливается по горлу вкус мужского тела, так похожий на свежую траву, на счастье, на летний отдых. Она упорно следовала за каждым поворотом разрушенного сна и рассудка, вспоминая ощущение усталости, и снова, полунагая, поднималась вверх по нескончаемому склону, согнувшись под тяжестью пустого чемодана. Луна все росла и росла. А она, сверля ночную тьму маленькими грудями, блестящими и твердыми, как цинк, шла, не останавливаясь, дальше, пока не погрузилась в безмерную огромную луну, которая уверенно ждала ее столько лет, впрочем, не так уж много.

Когда Хорхе Мичел во второй раз при нескольких свидетелях рассказал в доме Марии Росы историю, или происшествие, с Атилио Матиасом и Марией Пупо, я почувствовал, что рассказчик достиг высшего совершенства и что при дальнейших повторениях его рассказу наверняка грозят лишь ухудшения и распад.

Поэтому, и только поэтому, я намерен немедля воспроизвести рассказанную им версию, дабы защитить ее от времени, от будущих застолий.

Итак, происшествие это не придуманное и к литературе никак не относящееся. Рассказ звучал примерно так.

Как вы знаете, для меня голые факты не имеют никакого значения. Важно то, о чем они говорят, их скрытый смысл, а затем надо выяснить, что еще за ним скрыто, — и так до самого дна, до которого нам никогда не добраться. Вздумай какой-нибудь историк описать путешествие этого телеграфиста, ему было бы достаточно указать, что при правительстве Идиарте Борда[34] пакетбот «Анчорена» вышел из порта Санта-Марии с грузом пшеницы и шерсти, предназначенным для стран Восточной Европы.

И он бы не солгал, однако более важная истина содержится в том, что расскажу я, хотя мой рассказ неоднократно критиковали за предполагаемые анахронизмы.

Плавание должно было продолжаться дней девяносто, и я мог бы, приложив некоторые усилия, привести список личного состава; но под действием какой-то суеверной антипатии я сначала забыл имя моего героя-телеграфиста. На этих страницах для удобства изложения я иногда называю его Агилера. Зато имя женщины, хотя мне не удалось с ней встретиться, я никогда не забуду: Мария Пупо, из Пухато, департамент Сальто.

— Что поделаешь! Так ее и зовут — Мария Пупо, — говорил телеграфист Агилера.

«При свете звезд мы в плавание выходим», — затянул он однажды утром, крася белой краской дверь, и зараза вмиг распространилась — все стали это напевать, эта фраза стала у нас приветствием, ответом, шуткой и утешением. При свете звезд мы в плавание выходим. Бог знает почему, но мелодия звучала еще глупей, чем текст.

Понимаете ли, когда наступает этот час — а бывает он всегда на рассвете, — и ты поднимаешься по трапу с узлом, всегда синим, который нагло бьет тебя по спине, невыспавшийся, голодный, но с чувством тошноты, да еще под хмельком, и прислушиваешься, как в желудке переливается пиво, тут в мозгу постепенно проступает воспоминание о лице, волосах, ногах, матерински ласковой ладони той шлюхи, что выпала тебе на долю под крышей из гофрированной жести. Так уж заведено, от этого неодолимого чувства никуда не денешься, морская традиция.

И вот, наслушавшись пророчеств о судьбе вашего грузового судна и всяческих страстях на море, ты показываешь свои документы и робко здороваешься, наблюдая исподтишка, почти не двигая зрачками, за новыми лицами и угадывая, что они тебе сулят в смысле помощи, неприятностей или несчастий.