Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Страница 21

Все, что мы об этой паре узнали потом, было мне неинтересно, пока, примерно через месяц, они не обосновались в Лас-Касуаринас.

Нам было известно, что эта парочка побывала на балу в клубе «Прогресо», однако мы не знали, кто их пригласил. Кто-то из наших друзей видел, как девушка, эта крошка в белом платье, танцевала всю ночь, а когда подходила к длинной стойке полутемного бара, где ее муж беседовал с самыми старыми и влиятельными членами клуба, ни разу не преминула — прямо-таки ни разу — улыбнуться ему с такой трепетной, такой искренней и неизменной нежностью, что невозможно было ее осудить.

Что ж до него, томного и долговязого, томного и страстного, безмерно томного и уже сознающего себя завсегдатаем, то он танцевал только с такими женщинами, которые могли бы с ним побеседовать — хотя они этого не делали — о непонимании мужей и об эгоизме детей, о других вечеринках, где танцуют вальсы, уанстеп и в заключение перикон,[19] где подают лимонад и некрепкие коктейли.

Он танцевал лишь с такими дамами и удостаивал вниманием их дочерей и старых дев всего на несколько секунд — высокий, в темном костюме, он наклонял свою красивую голову с улыбкой, не ведающей ни прошлого, ни предрассудков, с уверенностью в неизменном вечном счастье. И делал это с учтивой непринужденностью, как бы походя. Они же, юные девицы и молодые жены Санта-Марии — рассказывал очевидец, — которые, согласно скудному женскому словарю, «еще не начали жить», и те, которые преждевременно уже перестали этим заниматься и разочарованной воркотней изливали свою злобу и обиду, присутствовали там как бы лишь ради того, чтобы служить для него надежным мостом между зрелыми женщинами и мужчинами, между танцевальным залом и неудобными табуретами полутемного бара, где, не торопясь, толковали о шерсти и пшенице. Так рассказывал очевидец.

Последний танец он и она танцевали вместе и упорно, в один голос, под каким-то предлогом отказывались от приглашения на ужин. Он ушел, терпеливо и сдержанно склоняясь над сморщенными руками, пожимая их, но не решаясь поцеловать. Он был молод, худощав, силен, он был таким, каким хотел быть, и не сделал ни одного промаха.

За ужином никто не спрашивал, кто они и кто их пригласил. Дождавшись паузы в общей беседе, одна из женщин вспомнила, что у девушки на левом боку белого платья была приколота цветущая ветка. Говорила она сдержанно, мнения своего не высказывая, — просто вспомнила про ветку с цветами, приколотую к платью золотой брошью. Возможно, ветка была сорвана с дерева на безлюдной улице, или в саду пансиона, или той квартиры, или каморки, в которой они ютились в эти дни перед тем, как поселились в «Виктории», и которую никто из нас не сумел обнаружить.

Почти каждый вечер Ланса, Гиньясу и я судачили о них в «Берне» или в «Универсале», когда Ланса заканчивал в редакции газеты правку корректур и, прихрамывая, еле живой, медленно, добродушно ступал по солнечно-ярким листьям, без ветра опавшим с тип.[20]

Лето выдалось сырое, а я тогда находился на грани праведности, готовый смириться с тем, что старость уже пришла, но нет, я ошибался. Мы встречались с Гиньясу и толковали о городе и переменах в нем, о завещаниях и болезнях, о засухах, о супружеских изменах, о пугающе быстром наплыве незнакомых людей. Я ждал старости, а Гиньясу, возможно, ждал богатства. Но о той паре мы не говорили до часа — обычно неопределенного, — когда Ланса выходил из редакции «Эль либераль». Хромой, все более изможденный, он откашливался, кляня директора и весь род Малабия, заказывал вместо аперитива кофе и протирал нечистым носовым платком очки. В то время я больше смотрел на Лансу и слушал его больше, чем речи Гиньясу, — пытался научиться стареть. Впрочем, ничего не получалось — это умение и еще кое-что невозможно перенять у другого.

Но вот один из нас упоминал ту парочку, и двое других, как истинные друзья, докладывали, что могли, не тревожась, насколько это достоверно.

— Они танцуют, они Танцоры — это можно сказать с уверенностью, и больше сказать было бы нечего, если бы мы поклялись сообщать только правдивые сведения, чтобы обнаружить или предсказать истину. Однако мы ни в чем не клялись. Таким образом, даже ложные слухи, которые могли дойти до каждого из нас, — лишь бы они были из первых рук и походили на правду, которую все мы трое предчувствуем, — будут полезны и желанны. Отель «Пласа» для них уже недостаточно современный и шикарный. Я говорю вообще о приезжих, и я даже рад, что это так. Что ж до этих двоих, они прибыли на пароме[21] и сразу отправились в «Викторию» — две комнаты с ванной, но без питания. Можно себе представить, как они стояли в обнимку на борту — глядя с любопытством и неприязнью, отгоняя опасные приливы презрения и оптимизма, — когда паром на середине реки начал двигаться вверх по течению и повернул к Санта-Марии. Потом они высматривали дома поприличней, намечали поле своей деятельности, предугадывали слабые места и ловушки, оценивали зной наших летних полдней. Вот они идут — он левой рукой охватывает почти все тельце задумчивой карлицы, а она смотрит на нас, как задумчивое дитя, покусывая лепестки роз, которые он купил ей на пристани в Сальто. Потом они поехали в «Викторию» в машине новейшей марки, какую смогли нанять на шумной пристани, и через полчаса туда же грузовичок доставил чемоданы и баулы. У них было с собой рекомендательное письмо к толстому, жеманному правнуку Латорре,[22] и, несомненно, они с первого же дня узнали, что мы с таким незнакомы, что он нас не интересует и мы стараемся забыть его и отделить от латорристского мифа, созданного тщеславием, наивностью и хитростью трех поколений тоскующих по прошлому неудачников. Во всяком случае, они узнали, что оный правнук теперь проживает в Европе. «Не беда, — сказал юноша со своей быстрой, четкой улыбкой. — Это приятный городок, можем здесь пожить какое-то время».

Итак, они здесь остались, но уже не в «Виктории». Пришлось покинуть две комнаты с ванной, и скрылись они успешно — мы могли их видеть лишь за единственной, поздней трапезой в «Пласе», в «Берне» или в прибрежных ресторанчиках, куда более живописных и дешевых. Так продолжалось дней семь или десять, до бала в клубе «Прогресо». А затем был период, когда мы думали, что навсегда потеряли их из виду, и, фантазируя, рисовали себе их прибытие в какой-либо другой город на побережье — наверно, они стали более уверенными, слегка возгордились, пресытились однообразным повторением своих побед и продолжали представлять комедию «Жизнь прекрасна», или «Фарс идеальной любви». Но мы никогда не могли прийти к согласию насчет имени их импресарио, и я упорно противопоставлял всем грязным теориям богословское толкование, не более абсурдное, чем финал этой истории.

Потом мы узнали, что они живут, по крайней мере ночуют, в одном из домиков с красной крышей на берегу, одном из дюжины, купленной Шпехтом — по цене им же назначенной, зато наличными, — у старика Петруса, когда верфь стала приходить в упадок и мы с грустью заговорили о том, что отныне уже ни один локомотив не помчится по рельсам, проложенным на половине пути — четверть и четверть — между Росарио и пристанью Верфь. В домике поселка Вилья-Петрус они спали с полуночи до девяти утра. Шофер Шпехта — Шпехт тогда был председателем клуба «Прогресо» — отвозил их и привозил. Где они завтракали, нам не удалось узнать, но три остальные трапезы ждали их в доме Шпехта, напротив старой круглой площади, она же площадь Браузена, или площадь Основателя.

Также стало известно, что на аренду домика на берегу они контракт не подписывали. Шпехт о своих гостях говорил неохотно, однако не избегал этой темы. В клубе он подтверждал:

— Да, они посещают нас каждый день. Для жены развлечение. Ведь детей у нас нет.