Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Страница 2

Суайд склоняется над штурвалом, гонит машину резкими рывками. Гонит, пока воздух не отвердеет, — и вот колеса как бы поплыли, мягко касаясь земли, мгновенно их отталкивающей, как костяной шарик в рулетке. Он гонит, пока не дают себя знать укусы гадюки в животе, тонкой и твердой, как иголка.

Но образ был искусственным, и тщетность его усилия обнаружилась неотвратимо.

Гонка прекратилась, словно машину обдали водой, и вот Суайд лежит, уткнувшись лицом в землю, руки шевелятся механическими движениями семафора.

— Спрятаться…

Но нет — он видит самого себя у своих ног, словно земля — это зеркало и отраженный его образ — это и есть его истинное «я».

Он видит свои затуманившиеся глаза и влажную землю в левой глазнице. Кончик носа приплюснут, как бывает у детей, когда они смотрят в оконное стекло; челюсти жуют твердую, гладкую пластину страха, редкие светлые пряди волос окаймляют лоб, пятно бородки становится фиолетовым.

Он крепко зажмуривает глаза и пытается углубиться в землю, однако ногти скользят по зеркалу. Отчаявшись, он сдался, расслабился, остановившись на углу Диагонали, совсем один.

Теперь он был центром покоя, который разливался вокруг, смывая дома и людей.

И он увидел себя, маленького и одинокого, посреди этого беспредельного покоя, распространявшегося все больше и больше. С нежностью вспомнил Франка, последнего из глиняных солдатиков, которого сломал; в его воспоминании солдатик был с одной ногой и черной подковкой усов под отрешенным взглядом.

Он смотрел на себя с высоты многих метров, глядя с сочувствием на знакомые очертания плеч, выемку на затылке и приплюснутое шляпой левое ухо.

Медленно расстегнул пиджак, одернул уголки жилета и снова стал вдевать пуговицы в петли одну задругой. Закончив эту неспешную операцию, погрустнел и успокоился с мыслью о Марии Эухении в душе.

Теперь короста безразличия, облекавшая его тревогу, стала отпадать, и внешний мир начал доходить до него.

Не задумываясь, он повернул обратно по улице Флорида. Видения исчезли, больше тут не было ни оскаленных зубов Тангаса, ни рыжеватой бороды его императорского величества.

Свет витрин и большие фонари, висевшие на углах, создавали атмосферу уюта на узком тротуаре. Ему померещился салон прошлого века, такой изысканный салон, где мужчинам не надо было снимать шляпу.

Он ускорил шаг, стараясь избавиться от смутного ощущения слабости и нежности, которое, чувствовал он, возникает в нем.

Достаточно одного пулемета в начале каждой улицы, и вся эта нечисть будет уничтожена.

Во всем мире наступала ночь.

На Пуэрта-дель-Соль, на Риджент-стрит, на бульваре Монмартр, на Бродвее, на Унтер-ден-Линден, во всех самых людных местах всех городов теснились толпы людей, такие же, как были вчера и будут завтра. Завтра! Суайд загадочно усмехнулся.

Пулеметы спрятаны на террасах, в газетных киосках, в цветочных корзинах, на крышах домов. Пулеметы всех калибров, все начищенные, сверкающие холодным веселым блеском шлифованных стволов.

Оуэн,[9] сидя в кресле, курит. На уголок пола под его скрещенными ногами падают из окна первые блики зари, слышатся приглушенные шумы затихшего города, небо светлеет.

Суайд у телеграфного аппарата со злобной ухмылкой следит за бегом секунд. Он ждет не столько пулеметных залпов, сколько того, как отразится решительный миг на лицевых мускулах Оуэна, как проявится волнение сквозь роговицу его светлых глаз.

Англичанин продолжает курить, пока легкий щелчок часов не оповестит, что уже приподнялся молоточек для первого из семи ударов, которые умножатся, неожиданно и многомиллионно, колоколами всех стран Запада.

Оуэн поднялся и отбросил сигарету.

— Ya.[10]

Суайд шагал, дрожа от радостного волнения. На улице Флорида никто не знал, сколь странно литературной была его причина. Статные женщины и швейцар «Гранд-отеля» даже не подозревали, как разветвлялось в его мозгу словечко «Ya». Ибо «Ya» могло быть либо испанским словом, либо немецким,[11] и отсюда возникали неожиданные пути, пути, на которых загадочная фигура Оуэна дробилась на тысячи различных форм, и многие из них были антагонистичны.

Слушая гул авениды, он пожелал, чтобы неумолчно застрекотали пулеметы, выпуская ожерелья облачков, четки неоплаченных счетов.

Но желание его не осуществилось, и он опять принялся смотреть на улицу Флорида.

Он чувствовал себя уставшим и спокойным, как будто долго плакал. Покорно, с благодарной улыбкой, он шел навстречу Марии Эухении, к витринам и разноцветным огням, освещавшим улицу в пульсирующем ритме.

Бальди остановился на асфальтовом островке, мимо которого на огромной скорости мчались машины; он ждал сигнала постового, выделявшегося темным пятном в высокой белой будке. Бальди улыбнулся, представив себе, как он выглядит со стороны: небритый, шляпа съехала на затылок, руки в карманах брюк — купюры гонорара за выигранный процесс «Антонио Вергара против Самуэля Фрейдера» приятно ласкали пальцы. Вид у него, наверное, был беззаботный и спокойный: стоит себе, расставив ноги, раскачиваясь, безмятежно смотрит ввысь, потом переводит взгляд на кроны деревьев у площади Конгресса, на цветные полоски автобусов… Распорядок вечера предельно ясен: посещение парикмахерской, ужин, затем просмотр кинофильма с Нене. Бальди полон уверенности в себе, в том, что ему все подвластно — рука сжимает денежные купюры — и рядом вот какая-то странная блондинка, то и дело бросает на него взгляд своих светлых глаз. Стоит лишь захотеть…

Машины остановились, Бальди пересек улицу; задумавшись, он продолжал свой путь по направлению к площади. Корзина с цветами на тротуаре напомнила резную изгородь в парке «Палермо», поцелуи среди жасминов этой ночью… Головка с распущенными волосами, упавшая ему на плечо. Еще один торопливый поцелуй на прощание — сладкая нежность губ, бездонный взгляд горящих глаз… И сегодня вечером снова, сегодня вечером! Он вдруг почувствовал себя бесконечно счастливым, ощутил это столь явственно, что даже замедлил шаг, почти остановился, словно счастье могло идти рядом — стройное и быстрое, в легком движении пересекающее площадь…

Бальди улыбнулся трепещущей струе фонтана. Поравнявшись с мраморной фигурой спящей девушки, бросил монету нищему, безмолвно стоящему рядом. Бальди вдруг неудержимо захотелось погладить по головке какого-нибудь малыша. Но дети играли поодаль, бегая по ровной прямоугольной площадке, посыпанной розоватым щебнем. Ему оставалось лишь повернуться к ним и вздохнуть полной грудью; у его ног, из-под решетки подземного туннеля, струился теплый воздух.

Бальди двинулся дальше, представляя себе, как Нене в порыве благодарной нежности мягко прикоснется к его руке, когда он признается ей, какое неизъяснимое блаженство испытывает рядом с нею, столь глубокое и острое, что на время ему необходимо исчезнуть: к такому счастью надо привыкнуть. Бальди погрузился в мечты о создании Академии счастья, его воображение рисовало великолепное здание: воздушный замок из стекла, над утопающим в зелени городом, а вокруг — отливающие никелем колонны, за ними бары и рестораны, музыканты, расположившиеся неподалеку от золотой полосы пляжа, и множество ярких, непременно розового цвета афиш, с которых игриво смотрят на тебя опьяненные весельем женские глаза… И тут Бальди заметил, что справа по-прежнему идет та странная блондинка. Он обернулся и посмотрел на нее.

Маленькая, в длинном, оливкового цвета плаще, туго перетянутом по талии, что портило ее фигуру; руки в карманах, на шее из-под воротничка рубашки спортивного покроя — огромный красный бант, широкие концы которого ниспадают на грудь. Она шла не спеша, и полы ее плаща бились о колени, хлопая, как парусина под порывами ветра. Пшеничные пряди волос выбивались из-под шляпки. Тонкий, изящный профиль и блестящие глаза, в которых отражались все огни города. Странный облик маленькой хрупкой фигурке придавали высокие каблуки — такие высокие, что молодой женщине приходилось двигаться медленно, с некоей величавой грацией, и стук каблучков по асфальту был четок и ритмичен, словно ход часов. Будто пытаясь отбросить грустные мысли, она порывисто поворачивалась, устремляя на Бальди изучающий взгляд и вновь обращая его вдаль. Два, три, пять мимолетных взглядов…