Мандарины - Страница 5

— Прежде всего, мне не дадут два командировочных предписания.

— Да будет вам! Вы со всеми знакомы. Скажите, что я ваша секретарша. — Губы Надин смеялись, но горящие глаза были серьезны. И он серьезно ответил:

— Если бы я взял кого-то, то, конечно, Поль.

— Она не любит путешествий.

— Зато она будет рада сопровождать меня.

— Вот уже десять лет она видит вас каждый день, и это еще не конец: месяцем больше или меньше — какая ей разница?

Анри снова улыбнулся:

— Я привезу вам апельсины.

Лицо Надин стало суровым, и Анри увидел перед собой вселяющую робость маску Дюбрея.

— Вы знаете, что мне уже не восемь лет.

— Знаю.

— Нет, для вас я всегда буду скверной девчонкой, которая била ногами по камину.

— Вовсе нет, и вот вам доказательство: я же пригласил вас танцевать.

— О, это семейный вечер. Но вы ведь не пригласите меня пойти куда-нибудь с вами.

Он взглянул на нее с симпатией. Ей-то, по крайней мере, хотелось бы изменить обстановку; ей много всего хотелось: всего другого. Бедная девочка! И то верно: у нее ни для чего не было случая. По Иль-де-Франс на велосипеде — вот примерно и все ее путешествия; суровая юность, а потом тот парень умер; она, похоже, быстро утешилась, и все-таки, должно быть, хранит тягостное воспоминание.

— А вот и ошибаетесь, — сказал он. — Я вас приглашаю.

— Правда? — Глаза Надин блестели. На нее было гораздо приятнее смотреть, когда лицо ее оживлялось.

— В субботу вечером я не пойду в редакцию: встретимся в восемь часов в Красном баре.

— И что будем делать?

— Решайте сами.

— У меня никаких идей.

— К тому времени они появятся у меня. Пойдем выпьем по стаканчику.

— Я не пью, но охотно бы съела еще один бутерброд.

Они подошли к столу; там, как обычно, спорили Ленуар и Жюльен. Каждый упрекал другого в измене надеждам юности. Когда-то, посчитав экстравагантность сюрреализма чересчур сдержанной, они совместно основали «парагуманитарное» движение. Ленуар стал преподавателем санскрита и писал герметические стихи; Жюльен был библиотекарем и перестал писать, возможно, потому, что после скороспелых успехов опасался зрелой посредственности.

— Как ты думаешь, — спросил Ленуар, — не следует ли принять меры против писателей-коллаборационистов?

— Сегодня вечером я ни о чем не думаю! — весело отвечал Анри.

— Скверная тактика — не давать им печататься, — заметил Жюльен. — Пока вы станете состязаться друг с другом в сочинении пасквилей, они спешить не будут и напишут хорошие книги.

Чья-то властная рука опустилась на плечо Анри: Скрясин .

— Посмотри, что я принес: американское виски, удалось привезти две бутылки; первая парижская встреча Рождества: прекрасный случай выпить.

— Великолепно! — сказал Анри. Он наполнил бурбоном стакан и протянул Надин.

— Я не пью, — с обиженным видом напомнила она и отошла.

Анри поднес стакан к губам; совсем забытый вкус. По правде говоря, раньше он предпочитал шотландское виски, но так как и его вкус тоже был забыт, никакой разницы не ощущалось.

— Кто хочет настоящего виски?

Подошел Люк, волоча большие подагрические ноги, за ним наполнили свои стаканы Ламбер и Венсан.

— Мне больше нравится хороший коньяк, — неуверенно сказал Ламбер и вопросительно взглянул на Скрясина: — Там в Америке они и правда пьют виски по дюжине стаканов в день?

— Они, кто это они? — не выдержал Скрясин. — В Америке сто пятьдесят миллионов, и не все из них похожи на героев Хемингуэя. — Его голос звучал неприятно; Скрясин не часто бывал любезен с теми, кто моложе него; он решительно повернулся к Анри: — Я только что серьезно говорил с Дюбреем и крайне обеспокоен.

Вид у него был озабоченный, обычный для него вид; казалось, все, что происходит там, где он находится, и даже там, где его нет, касается его лично. У Анри не было ни малейшего желания разделять тревоги Скрясина. Он спросил едва слышно:

— Чем же?

— Да взять хотя бы движение, которое он сейчас создает. Я полагал, что главная его цель в том, чтобы оторвать пролетариат от компартии. А это, судя по всему, совсем не то, к чему стремится Дюбрей, — мрачно пояснил Скрясин.

— Нет, совсем не то.

Анри охватило уныние, и он подумал: «Вот какие разговоры меня ждут на протяжении всего дня, если я позволю Дюбрею втянуть меня». И он опять почувствовал, как его с ног до головы охватывает жгучее желание очутиться где-нибудь еще.

Скрясин посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты с ним заодно?

— Только отчасти, — сказал Анри. — В политике я не силен.

— Ты наверняка не понял, что затевает Дюбрей, — продолжал Скрясин, устремив на Анри осуждающий взгляд. — Он собирает левые силы, так называемые независимые, но согласные на единство действий с коммунистами.

— Да, я знаю, — подтвердил Анри. — Ну и что?

— А то, что он играет им на руку; есть множество людей, которых коммунизм пугает и которых Дюбрей сблизит с коммунистами.

— Только не говори, что ты против единства действий, — сказал Анри. — Хорошо будет, если у левых начнется раскол!

— Левые в подчинении у коммунистов! Это мистификация, — заявил Скрясин. — Если вы решили идти с ними, вступайте в компартию, так будет честнее.

— И речи быть не может. По множеству вопросов мы с ними не согласны! — возразил Анри.

Скрясин пожал плечами:

— В таком случае через три месяца сталинисты разоблачат вас как социал-предателей.

— Посмотрим, — сказал Анри.

У него не было ни малейшего желания продолжать разговор, но Скрясин посмотрел на него в упор:

— Мне сказали, что у «Эспуар» много читателей из рабочего класса. Это правда?

— Правда.

— Стало быть, у тебя в руках единственная некоммунистическая газета, которая находит отклик у пролетариата! Ты понимаешь свою ответственность?

— Понимаю.

— Если ты поставишь «Эспуар» на службу Дюбрею, то станешь сообщником в отвратительной махинации, — предупредил Скрясин. — Пускай Дюбрей твой друг, — добавил он, — но надо противостоять ему.

— Послушай, что касается газеты, то она никогда не будет ни у кого на службе: ни у Дюбрея, ни у тебя, — запротестовал Анри.

— В ближайшие дни «Эспуар» придется все-таки определить свою политическую программу, — настаивал Скрясин.

— Нет. У меня никогда не будет заданной программы, — возразил Анри. — Я хочу говорить то, что думаю, и так, как думаю, не позволяя куда-либо вовлекать меня.

— Чушь какая-то, — не соглашался Скрясин.

И тут вдруг раздался невозмутимый голос Люка:

— Мы не хотим политической программы, потому что стремимся сохранить единство Сопротивления.

Анри налил себе стакан бурбона. «Все это ерунда!» — пробормотал он сквозь зубы. У Люка с языка не сходят слова: дух Сопротивления, единство Сопротивления. А Скрясин впадает в ярость, стоит заговорить с ним об СССР. Не лучше ли каждому из них предаваться бреду по отдельности? Анри осушил стакан. Он не нуждается в советах, у него свои собственные идеи по поводу того, какой должна быть газета. Разумеется, «Эспуар» придется принимать политическое решение, но совершенно независимое. Если Анри сохранил газету, то вовсе не для того, чтобы сделать из нее листок, похожий на довоенные; в ту пору пресса заведомо надувала публику, а результат известен: лишенные своего ежедневного оракула, люди были совершенно сбиты с толку. Сегодня все более или менее согласны в главном, закончились полемические споры и партизанские кампании: надо воспользоваться этим, чтобы сформировать читателя, вместо того чтобы морочить ему голову. Не навязывать людям свои мнения, а научить их судить обо всем самостоятельно. Это было непросто; читатели нередко требовали ответов; нельзя было создавать впечатления незнания, сомнения, противоречивости. Но именно тут и следовало идти на риск: заслужить их доверие, вместо того чтобы красть его. И вот доказательство того, что метод оправдал себя: «Эспуар» покупали почти везде. «Стоит ли упрекать коммунистов в сектантстве, если мы сами такие же точно догматики», — подумал Анри. И прервал Скрясина: