Мандарины - Страница 36

— Вот ты, когда я с тобой познакомилась!

— Вид у меня не шибко умный, — заметил он, отодвигая альбом.

— Ты был молод, ты был требователен, — сказала она.

Поль встала перед Анри и произнесла с неожиданным запалом:

— Зачем ты дал интервью «Ландемен»?

— А-а! Появился свежий номер?

— Да. Я принесла его. — Она сходила за журналом в глубь комнаты и бросила его на стол: — Мы решили, что ты никогда не будешь давать интервью.

— Если следовать всем решениям, которые принимаешь...

— Это было серьезным. Ты говорил, что, когда начинают улыбаться журналистам, значит, созрели для Французской академии.

— Я много чего говорил.

— Я ощутила физическую боль, когда увидела твою фотографию, выставленную напоказ в газете, — сказала она.

— Ты радуешься, когда видишь там мое имя.

— Прежде всего, я не радуюсь. К тому же это совсем другое.

То была не единственная непоследовательность у Поль, но эта вызывала у Анри особое раздражение: она желала, чтобы он был самым знаменитым из всех мужчин, и делала вид, будто презирает славу; а все потому, что упорно воображала себя такой, какой он некогда представлял ее себе: непостижимой, возвышенной, хотя она, разумеется, как все, жила на земле. «А это не очень веселая жизнь, — подумал Анри с неожиданной жалостью, — вполне естественно, что ей требуется компенсация».

— Я хотел помочь этой девчонке; она из начинающих и плохо справляется, — примирительным тоном сказал он.

Поль нежно улыбнулась ему:

— К тому же ты не умеешь говорить «нет».

В ее улыбке не таилось никакой задней мысли; он тоже улыбнулся:

— Я не умею говорить «нет».

Он раскрыл еженедельник. На первой странице — его фотография: он улыбался. Беседа с Анри Перроном. Ему было все равно, что думает о нем Мари-Анж; однако при виде этих печатных строк он обрел отчасти наивную веру крестьянина, читающего Библию, уповая на то, что с помощью фраз, которые он сам спровоцировал, ему удастся наконец узнать, кем он был на самом деле. «В сумраке аптеки Тюля магия красных и синих склянок... Но тихий мальчик ненавидит эту убогую жизнь, запах лекарств, жалкие улицы своего родного города... Он растет, и зов большого города становится все настоятельней... Он поклялся возвыситься над серой посредственностью; где-то в тайниках его души зреет надежда подняться когда-нибудь выше всех остальных... Посланная самим Провидением встреча с Робером Дюбреем... Ослепленный, смущенный, Анри Перрон, разрываясь между восхищением и вызовом, сменил свои отроческие мечты на истинно мужское честолюбие; он упорно работает... Совсем маленькая книжка — и этого оказалось довольно, чтобы внезапно к нему пришла слава. Двадцать пять лет, темноволосый, с требовательным взглядом, суровой линией губ, прямой, открытый и в то же время загадочный...» Он отбросил газету. Мари-Анж была не дурой, она достаточно хорошо его знала и сделала из него этакое жалкое подобие Растиньяка .

— Ты права, — сказал он. — Придется отказываться говорить с журналистами. Для них жизнь — всего лишь карьера и работа, только способ преуспеть, и ничего более. То, что они называют успехом, — это создаваемый ими шум и заработанные деньги. Невозможно отвлечь их от этого.

Поль снисходительно улыбнулась:

— Заметь, что эта крошка сказала милые вещи о твоей книжке; только она такая же, как другие. Они восхищаются не понимая.

— Знаешь, они не так уж и восхищаются, — заметил Анри. — Это первый роман, который вышел после Освобождения, и они просто обязаны отзываться о нем хорошо.

В конце концов всеобщие похвалы, пожалуй, только мешали; они доказывали своевременность его книги, но не давали ни малейшего представления о ее достоинствах. В конечном счете Анри даже стал думать, что своим успехом он обязан недоразумению. Ламбер полагал, будто через коллективную борьбу он превозносил индивидуализм, а Лашом, напротив, — будто он проповедовал принесение в жертву коллективу личности. Все подчеркивали назидательный характер романа. Между тем Анри едва ли не случайно выбрал временем действия этой истории Сопротивление; он думал о некоем человеке, а также о ситуации; об определенной связи прошлого своего персонажа и переживаемого им кризиса; и о многих других вещах, о которых ни один критик ничего не сказал. Была ли то его ошибка или ошибка читателей? Публике понравилась книга, совершенно непохожая на ту, какую хотел предложить ей Анри.

— Что ты собираешься сегодня делать? — с нежностью в голосе спросил он.

— Ничего особенного.

— А все-таки? Поль задумалась.

— Ну, я хочу позвонить своей портнихе, чтобы посмотреть вместе с ней прекрасные ткани, которые ты мне привез.

— А потом?

— О! У меня всегда есть дела! — весело ответила она.

— То есть иными словами, ты ничего не делаешь, — сказал Анри. Он строго посмотрел на Поль. — В течение этого месяца я много думал о тебе. Я считаю преступлением, что ты целыми днями прозябаешь в четырех стенах.

— Ты называешь это прозябанием! — возразила Поль. Она ласково улыбнулась, и в ее улыбке, как в былые времена, отразилась вся мудрость мира. — Когда любят, не прозябают.

— Но любить — никакое не занятие.

— Прошу прощения, — перебила она его, — но меня это занимает.

— Я опять подумал о том, что говорил тебе в рождественский вечер, — продолжал Анри, — и уверен, что я прав: тебе снова надо начать петь.

— Уже много лет я живу так, как сейчас, — сказала Поль. — Почему ты вдруг забеспокоился?

— Во время войны можно было позволить себе убивать время, но война кончилась. Послушай, — сказал он повелительным тоном, — ты пойдешь к старику Грепену и скажешь, что хочешь снова начать работать; я помогу тебе выбрать песни; я даже попробую сам написать их для тебя и попрошу об этом приятелей: да взять хотя бы Жюльена, это как раз по его части, я уверен, что он напишет для тебя прелестные песни. Брюжер положит их на музыку: вот увидишь, какой у тебя получится репертуар через месяц! В тот день, когда ты будешь готова, тебя прослушает Сабририо, и гарантирую, что он даст тебе выступить в «Клубе 45». А там уже дело пойдет.

Он понимал, что говорит слишком горячо и многословно; Поль смотрела на него с удивлением и укором.

— И что? — спросила она. — Я выиграю в твоих глазах, если мое имя будет значиться на афишах?

Он пожал плечами:

— До чего же ты глупая! Разумеется нет. Но лучше что-нибудь делать, чем не делать ничего. Я пытаюсь писать, а тебе следовало бы петь, раз у тебя такой дар.

— Я живу, я люблю: разве это ничего?

— Ты играешь словами, — в нетерпении сказал он. — Почему ты не хочешь попробовать? Ты стала такой ленивой? Или боишься? Или еще что?

— Послушай, — сказала она неожиданно жестким тоном, — даже если бы вся эта суета, успех, слава имели бы еще для меня смысл, я не стала бы в тридцать семь лет начинать второсортную карьеру. Когда я пожертвовала ради тебя гастролями в Бразилии, мой отказ был окончательным. Я ни о чем не жалею, но не будем к этому возвращаться.

Анри открыл было рот, собираясь возразить: ответственность за ту жертву, на которую Поль, не посоветовавшись с ним, с восторгом решилась, она, похоже, взваливает теперь на него! Но он сдержался и в растерянности взглянул на нее. Он так и не понял, действительно ли она презирает славу или просто боится не достичь ее.

— Твой голос по-прежнему красив, — сказал он. — И ты тоже.

— Да нет же, — нетерпеливо возразила она, пожав плечами. — Я знаю, найдется горстка интеллектуалов, которые в угоду тебе объявят на несколько месяцев, что у меня есть талант, а потом — до свидания. Я могла бы стать Дамией или Эдит Пиаф, я упустила свой шанс, тем хуже для меня, на том и порешим.

Большой знаменитостью Поль, конечно, не станет, но хватило бы и малого успеха, чтобы она умерила свои притязания. Во всяком случае, ее жизнь была бы не такой жалкой, если бы она активно чем-то интересовалась. «И меня бы это здорово устроило!» — подумал Анри. Он прекрасно знал, что речь идет о его собственной жизни в гораздо большей степени, чем о жизни Поль.