Мандарины - Страница 31

— Я подумал, тебе интересно будет взглянуть на критику, — сказал Ламбер и бросил на стол толстый желтый конверт. — Я тоже добавил сюда свой маленький куплет.

— Конечно, мне это интересно, спасибо, — ответил Анри. Ламбер с некоторой тревогой взглянул на него.

— Ты там писал?

— Репортаж.

— Но теперь ты подаришь нам новый роман?

— Я примусь за него, как только появится время.

— Найди его, — сказал Ламбер. — Пока ты отсутствовал, я подумал... — Он покраснел. — Ты должен защищаться.

— От кого? — с улыбкой спросил Анри. И снова Ламбер заколебался.

— Похоже, Дюбрей ожидает тебя с нетерпением. Не позволяй втягивать себя в его начинания...

— Я уже так или иначе втянут, — ответил Анри.

— Так вот, торопись выбраться. Анри улыбнулся:

— Нет. Сегодня уже нельзя оставаться вне политики. Ламбер помрачнел:

— Значит, ты меня осуждаешь?

— Вовсе нет. Я хочу сказать, что для меня это уже невозможно. У нас разный возраст.

— При чем тут возраст? — спросил Ламбер.

— Сам потом разберешься. Начинаешь понимать какие-то вещи, меняешься. — Он улыбнулся: — Обещаю тебе, что найду время писать.

— Это необходимо, — настаивал Ламбер.

— Послушай, ты так хорошо проповедуешь, а где твои-то новеллы, о которых ты мне говорил?

— Они ничего не стоят, — ответил Ламбер.

— Принеси их мне, а потом поужинаем вместе в ближайшие дни, и я тебе скажу, что о них думаю.

— Хорошо, — согласился Ламбер. Он встал. — Думаю, ты не захочешь ее принять, но крошка Мари-Анж Визе непременно желает взять у тебя интервью, она ждет уже два часа, что ей сказать?

— Что я никогда не даю интервью и что у меня полно работы.

Ламбер закрыл за собой дверь, и Анри вытряхнул на стол содержимое желтого конверта. На распухшей папке секретарша сделала надпись: Отклики на роман. На секунду он застыл в нерешительности. Этот роман он писал во время войны, не думая о судьбе, которая его ждет, он даже не был уверен, что его вообще ждет какая-то судьба, а теперь книга напечатана, и люди прочли ее; Анри давали оценку, обсуждали, разбирали, как сам он довольно часто давал оценку и обсуждал других. Анри разложил вырезки и стал пробегать их глазами. Поль говорила: «Триумф», он решил, что она преувеличивает; однако и критики тоже употребляли громкие слова. Ламбер, конечно, был пристрастен, Лашом тоже, да и все эти только что появившиеся молодые критики со всей очевидностью благоволили к писателям — участникам Сопротивления; но теплые письма, отправленные друзьями и людьми незнакомыми, подтверждали вердикт прессы. Даже не возомнив о себе невесть что, действительно было чему радоваться: написанные с чувством страницы вызывали ответные чувства. Анри радостно потянулся. Произошло нечто вроде чуда. Два года назад плотные шторы занавешивали закрашенные синим окна; он был отрезан от темного города и от всей земли, его авторучка в нерешительности повисала над бумагой, а сегодня те неясные звуки в его горле обрели в мире живой голос; потаенные порывы его сердца превратились в истину для других сердец. «Мне следовало бы объяснить Надин, — подумал он. — Если другие не в счет, писать не имеет смысла. Но если их ценишь, это потрясающе — вызывать словами их дружбу, доверие; потрясающе видеть, как находят у них отклик твои собственные мысли». Он поднял глаза: открылась дверь.

— Я прождала два часа, — послышался жалобный голос, — удели мне хоть четверть часа. — Мари-Анж решительно встала перед его письменным столом. — Это для газеты «Ландемен», большая статья с фотографией на первой странице.

— Послушай, я никогда не даю интервью.

— Вот именно, и потому мое будет бесценным.

Анри покачал головой, и она с возмущением продолжала:

— Не станешь же ты разрушать мою карьеру из-за какого-то принципа? Он улыбнулся; для нее это так много значило — четверть часа беседы, а

ему — почти ничего не стоило! По правде говоря, у него, пожалуй, появилось настроение говорить о себе. Среди людей, которым понравилась его книга, наверняка были такие, кто желал бы лучше узнать автора; ему хотелось дать им разъяснения. Чтобы их симпатия была действительно обращена к нему.

— Хорошо, — согласился он. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?

— Ну, прежде всего, откуда ты родом?

— Мой отец был аптекарем в Тюле.

— Дальше? — спросила она.

Анри заколебался; не так-то просто ни с того ни с сего начать вдруг рассказывать о себе.

— Ну же, — настаивала Мари-Анж. — Поведай мне одно-два детских воспоминания.

Воспоминания у него имелись, как у всех, но они казались ему незначительными, за исключением того ужина в столовой в стиле Генриха II, во время которого он избавился от страха.

— Ладно, вот, пожалуй, одно из них, — сказал он. — Вроде бы сущие пустяки, но для меня это было началом многих вещей.

Мари-Анж с ободряющим видом смотрела на него, ее карандаш повис над блокнотом, и он продолжал:

— Основной темой разговора у моих родителей были грозившие миру катастрофы: красная опасность, желтая опасность, варварство, декаданс, революция, большевизм; мне это представлялось в виде страшных чудовищ, которые должны сожрать все человечество. Тем вечером мой отец пророчествовал по своему обыкновению: революция неминуема, цивилизация гибнет, а мать с испуганным видом соглашалась с ним. И тут вдруг я подумал: «Но в любом случае те, кто одержит победу, будут людьми». Возможно, слова, которые я сказал себе, были другими, но смысл именно таков. — Анри улыбнулся. — Эффект оказался поразительным. Никаких чудовищ, мы находились на земле, средь человеческих существ, в своем кругу.

— И что? — спросила Мари-Анж.

— С того дня я стал преследовать чудовищ, — ответил он. Мари-Анж озадаченно смотрела на Анри.

— Но как все-таки закончилась твоя история?

— Какая история?

— Та, которую ты начал рассказывать, — в нетерпении сказала она.

— Другого конца нет. Она закончена, — ответил Анри.

— А-а! — молвила Мари-Анж и жалобно добавила: — Мне хотелось чего-нибудь яркого!

— О! Ничего яркого в моем детстве не было, — сказал Анри. — Аптека нагоняла на меня смертельную скуку, и я досадовал, что живу в провинции. К счастью, в Париже у меня был дядя, который определил меня в «Вандреди» .

Анри умолк; о первых своих годах в Париже ему было что рассказать, но он не знал, что выбрать из множества разных вещей.

— «Вандреди», это же левое издание, — заметила Мари-Анж. — У тебя тогда уже были левые взгляды?

— У меня главным образом вызывали отвращение правые взгляды.

— Почему же? Анри задумался.

— В двадцать лет я был честолюбив и потому стал демократом. Хотел быть первым, но первым среди равных. Если соревнование фальсифицировано с самого начала, ставка теряла всякую ценность.

Мари-Анж царапала что-то в блокноте; вид у нее был не слишком умный. Анри искал доступные слова. «Между шимпанзе и последним из людей гораздо больше разницы, чем между этим человеком и Эйнштейном! Сознание, которое свидетельствует само за себя, это абсолют». Он собирался открыть рот, но Мари-Анж опередила его:

— Расскажи мне о своих первых шагах.

— Каких именно?

— О твоих первых шагах в литературе.

— Я всегда более или менее пописывал.

— Сколько тебе было, когда появилось «Злосчастье»?

— Двадцать пять.

— Тебя выдвинул Дюбрей?

— Он мне очень помог.

— Как ты с ним познакомился?

— Послали взять у него интервью, а он сам заставил меня говорить, сказал, чтобы я пришел к нему еще, и я пришел...

— Приведи какие-нибудь подробности, — жалобным голосом попросила Мари-Анж. — Ты очень плохо рассказываешь. — Она посмотрела ему в глаза. — О чем вы говорите, когда бываете вместе?

Он пожал плечами.

— Обо всем и ни о чем, как другие.

— Он побуждал тебя писать?

— Да. И когда я закончил «Злосчастье», он дал почитать роман Мовану , который тут же принял его...