Мама - Страница 10

— Берегись! Падает!

Второй пильщик тоже разогнулся. Это — Янкель. Из-под рваного шарфа, которым обмотана его голова, торчит лишь нос, удивленно вскинутые брови и печальные-печальные глаза.

Янкель и седоусый отбегают от падающей ели и вместе с ними — солдат-охранник в полушубке и в валенках, с плоским монгольским лицом под шапкой-ушанкой.

Ломая ветки, круша соседние деревья, огромная ел! гулом валится, подняв тучи сверкающего снега.

— Давай работай! — покрикивает охранник. — Нечего стоять! Тайга большой, деревья много.

Седоусый и Янкель, с трудом вытаскивая из глубокого снега ноги в разбитой, подвязанной веревками обуви, переходят к другой ели, берутся за рукоятки пилы, оба сгибаются, и железные зубья вгрызаются в кору, сыпанув на белый девственный снег первые горсти опилок.

— Берегись! — доносится крик. Неподалеку с грохотом валится еще одна ель.

Очередь оборванных, донельзя усталых людей с армейскими котелками тянется вдоль дощатой перегородки с портретом Сталина на ней к большому окну, откуда клубится пар. Раздатчик набирает черпаком суп из котла и выливает в подставленный котелок. Затем в следующий. У раздатчика широкая спина, крепкий раскормленный затылок. Когда Янкель протягивает свой котелок, раздатчик поворачивает к нему лицо. Это — унтер-офицер Заремба.

— Ну, как, Янкель, сегодня работалось? — усмехается Заремба. — Небось нагулял аппетит на морозе?

Янкель молчит. Рука в рваной перчатке, держащая котелок, дрожит. Заремба загребает черпаком суп и демонстративно сливает полчерпака обратно в котелок. Остаток плюхает Янкелю в подставленный котелок. Янкель силится унять дрожь в руках. Но у него начинают дрожать еще и губы.

«Дорогая мамочка, — выводит на листе бумаги карандаш, неуклюже зажатый корявыми, неразгибающимися пальцами. — Где ты? Что с тобой? Пишу уже десятое письмо, а ответа нет. Ведь Вильно не у немцев, а у русских. Что же с тобой случилось? Что ты молчишь? Я буду писать тебе по-прежнему, даже без надежды на ответ».

Мигает, дымит огонек коптилки на грубо сколоченном дощатом столе, освещая склоненную голову Янкеля и бросая тени на двухэтажные деревянные нары, на которых спят вповалку измученные пленные.

Ветер гонит снежные вихри. Сквозь метель видны колонны пленных с топорами и пилами на плечах. Конвоиры в полушубках с винтовками за спиной держат на поводках поскуливающих сторожевых собак. Один конвоир с раскрытым мешком идет вдоль колонны.

— У кого письмо? — покрикивает конвоир. — Бросай в мешок!

Сыплются в подставленный мешок письма. Янкель бросает туда свое письмо.

Колонна, прикрывая лица от колючего снега, выходит в ворота.

Грозно шумит на ветру бесконечная тайга.

Мохнатая заиндевелая лошаденка тащит сани по заметенной снегом дороге, петляющей в тайге. Лошаденка влезла в сугроб и стала. Возница-конвоир, собиравший в мешок письма польских пленных, потер озябшие руки, высыпал из мешка на снег ворох писем, поджег спичкой и протянул руки к огню, греясь у костра.

Пленные стоят в три ряда, постукивая ногами от холода. Перед ними вышагивает старший офицер в русской шинели и папахе, за ним — свита.

— Жалобы есть? — громко вопрошает старший офицер. Янкель делает шаг из строя.

Старший офицер с усмешкой уставился на него:

— Чем недоволен? Говори!

— Извините, пан начальник… — непослушными губами произнес Янкель. — Я послал десять писем маме… И ответа не получил. Что-то с почтой неладно.

Весь строй загалдел, поддерживая Янкеля. Лица начальства посуровели;

— Значит, выходит, по-твоему, советская почта плохо работает? А? — медленно растягивая слова, спросил старший офицер.

— Я такого не говорил… — робко возразил Янкель. — Письма не доходят… Десять послал маме… и…

Строй снова зашумел.

— Молчать! — рявкнул старший офицер. — Провокатор! Он хочет вызвать бунт в лагере! Под арест его! На строгий режим! И без права переписки!

Русские солдаты с винтовками наперевес окружают Янкеля и уводят вдоль поникшего, замершего строя пленных.

Старший офицер прошел вдоль строя, выразительно поглядывая на поляков.

— Так будет с каждым, кто вздумает нарушать порядок. А теперь — приятная новость. Не для всех, правда. А для тех пленных, кто родился на той части бывшей польской территории, которая отошла к Советскому Союзу. Уроженцы этих мест объявляются гражданами СССР и подлежат освобождению из лагеря и отправке домой. Жители городов и уездов Львова, Станислава, Луцка, Ковеля, Бреста, Вильно…

По мере перечисления городов в шеренгах пленных то здесь, то там вспыхивают радостью лица счастливчиков. Потом раздался хохот. Старший офицер грозно повернул лицо. Смеялся Заремба.

— Чего ржешь? — остановился перед ним старший офицер.

— Позвольте доложить, пан начальник, — с трудом сдерживая смех, сказал Заремба. — Янкель Лапидус, которого вы отправили за решетку, и совершенно справедливо поступили, как раз родом из Вильно и посему подлежит освобождению.

Старший офицер подумал и ответил:

— Таких мы не освобождаем, а сажаем на хлеб и воду. Ясно?

— Вот отчего я и смеюсь, пан начальник, — расплылся в улыбке Заремба.

— Выходит, его мама будет зря готовить фаршированную рыбу и жареную курочку…

Янкель оброс бородой по грудь и стал похож на старого раввина, в печальных глазах которого воплотилась вся мировая скорбь. По размерам бороды можно судить о длительности его пребывания в тюрьме. Он сидит один, скорчившись, подобрав по-турецки ноги, в маленькой камере с узеньким окошком под самым потолком, закрытым густой решеткой. На нем обноски военной формы.

Скрипит ключ в замке, обитая железом дверь раскрывается. На пороге — надзиратель.

— Просьбы, жалобы есть?

Янкель вздрогнул, очнувшись от дум.

— Есть просьба. Разрешите послать хоть одно письмо маме, в Вильно.

Надзиратель покачал головой:

— Поздно. Пошлешь — не дойдет. Вильно уже не у нас. Немцы напали на Советский Союз. Война.

— Снова война? — недоуменно морщит лоб Янкель. — И немцы уже в Вильно? Что же с моей мамой?

— Откуда мне знать, — с сочувствием сказал надзиратель. — Моя мама тоже попала к ним в лапы… На Украине.