Малыш с Большой Протоки - Страница 5

Ивлев говорил, что Петеков — круглый сирота, родители его погибли на войне, что он воспитывался в детском доме, а потом работал верхолазом на строительстве домны. Потому-де и суров с виду и несмешлив. Да разве это оправдание?..

И ещё один человек не нравился Ермолаю на заставе — повар Анатолий Сысоев. Сысоева и другие пограничники не любили — перед начальством заискивает, а на всех остальных глядит свысока. Правда, справедливости ради нужно сказать — повар он отменный: так приготовит гуляш и котлеты — язык проглотишь!

Из-за этого самого толстошеего повара Сысоева Ермолай и столкнулся после долгого затишья со старшиной Петековым. Вернее сказать, началось всё из-за кошки.

Дымчатая, донельзя отощавшая кошка — уму непостижимо, откуда она взялась здесь, в лесу! — пожаловала прямиком в кухню. Замурлыкала, потёрлась мордочкой о сапог Ермолая — он дежурил по кухне, чистил картошку, — жалобно, тоненько мяукнула, вроде бы попросила: «Накормите меня, разве не видите, какая я голодная?»

Ермолай любил животных (дома в Ивановке у него всегда жили и собаки, и ежи, и даже приручённый грач), расчувствовался и дал Дымке — так он сразу окрестил кошку — кусочек печёнки.

— Это ещё что за скелетина на четырёх ногах? — заругался Сысоев. — Нечего мне тут всякую дохлятину приваживать!

Ермолай возмутился, но сдержался, промолчал. А Дымка улучила момент и, пока Сысоев колдовал над какой-то подливкой, прыгнула на стол и стащила кусок медвежатины.

— Ах ты, ледащая! — рассвирепел Сысоев и запустил в кошку поленом. Та, бедная, взвизгнула, бросила мясо и вымахнула в распахнутое настежь окно.

— Подлый ты человек, если животное бьёшь! — закричал Ермолай. — Самый что ни на есть настоящий живодёр!

И тут, откуда ни возьмись, старшина.

— Это ещё что за выражения? Рядовой Серов, немедленно извинитесь перед ефрейтором Сысоевым!

Ничего не попишешь — пришлось извиняться.

Но после такой явной несправедливости Ермолай не мог успокоиться даже за шахматами. Обрадовался лишь предложению капитана Яковлева пойти с ним в выходной день в тайгу…

Редко выпадает начальнику пограничной заставы выходной день, но если уж такой случался, то Яковлев обязательно отправлялся в тайгу, на природу. С весны он всегда брал с собой Ермолая, если тот бывал свободен от службы. Ему пришёлся по душе упорный, хотя и несколько медлительный, молчаливый паренёк.

Желая проверить, наблюдателен ли молодой пограничник, капитан поручил однажды Ермолаю приглядеться, как ведут себя стрижи при появлении человека. Стрижиными гнёздами были изрыты все обрывистые берега реки. (У Яковлева была заведена специальная тетрадь, куда он записывал наблюдения о повадках зверей и птиц, встречающихся на участке заставы.)

Ермолай удивился: «Чем заинтересовали начальника мирные пичуги?» Однако вслух своих мыслей не высказал, а спустя неделю доложил не только о том, что при приближении человека к гнезду стрижи с резким визгом поднимаются над обрывом и носятся как угорелые, аж воздух свистит, но рассказал об этих птицах столько подробностей и с такой обстоятельностью, что Яковлев диву дался.

Стрижи обличием и повадками похожи на ласточек. И хвост у стрижей такой же, как у ласточек, но если присмотреться, то их сразу отличишь. Во-первых, они крупнее, и крылья у них будто два серпа — длинные, узенькие. И главное, у стрижа все четыре пальца вперёд выставлены, а у ласточки три пальца вперёд, один назад. Поэтому стрижи не садятся на дерево, им за ветку ухватиться несподручно. И с земли они подняться не могут — длинные крылья мешают.

— Как же они тогда взлетают? — поинтересовался присутствовавший при разговоре старшина Петеков.

— А они с чего-нибудь высокого бросаются, потому и живут в обрывах, в щелях да норах или в дуплах, — вставил капитан.

Впервые Яковлев пригласил Ермолая в тайгу в середине апреля, в самый разгар тетеревиных токов.

В бору ещё лежало много снега, за ночь он покрылся прочным льдистым настом, и они легко прошли к известному токовищу на заболоченной прогалине.

Устроили себе шалаш из еловых сучьев и притаились там в нетерпеливом ожидании.

Песню первого глухаря услышали на заре. Сидя на высокой ветке, красавец петух выгнул шею и начал то щёлкать: те-кэ, те-кэ, — то скиркать. Потом он слетел на снег, распустив крылья, начал кружиться, чертить ими по насту — и снова на ветку.

Что тут началось! Со всех концов леса, с прогалин, с вырубок, с опушки, послышалось гордое, призывное щёлканье и скирканье соревнующихся друг с другом петухов-глухарей.

Яковлев и Ермолай до того заслушались весенним, жизнерадостным концертом, что не заметили, как пролетело время.

— И как только охотники убивают таких красавцев! — сказал капитан. Оба они любили и знали лес, и это сблизило их.

Великой силой обладает природа! Стоит человеку (если он не сухарь, вроде старшины Петекова, и не самовлюблённый индюк, вроде повара Сысоева), стоит человеку попасть в лес, в поле, на реку, пробыть там хотя бы недолго, и он становится добрее, спокойнее, душевнее, как ребёнок, чувствующий всем сердцем ласку и любовь матери.

И Яковлев с Ермолаем, оставаясь такими, какими они были всегда, в то же время становились в лесу и другими.

Исчезала официальность в отношениях друг с другом, неизбежная во время службы на заставе, другим оказывался тут и разговор.

И как-то уже само собой получилось, что на отдыхе в лесу Яковлев звал Ермолая на «ты», а Ермолай, в свою очередь, называл Яковлева не товарищем капитаном, а просто Александром Николаевичем.

Любуясь окружающим их миром, Яковлев никогда не упускал возможности показать Ермолаю, как можно и нужно читать страницы из великой и вечной книги природы.

Многое было Ермолаю не в диковинку — в соседстве с тайгой вырос! — однако у капитана был свой особый, пограничный подход к прочтению этой книги, и тут было чему у него поучиться.

Находя на различном грунте следы разного зверья, Яковлев объяснял, как, узнать по расположению следов и размаху шагов, спокоен был зверь или встревожен, а если встревожен, то с какой стороны его спугнули и медленно или быстро он шёл. У оленей, к примеру, чем быстрей ход, тем шире угол раздвоения копыт.

Чтобы перехитрить пограничников и замаскировать свой след, нарушители нередко нацепляют на подошвы копыта животных, но человеку никогда не поставить ногу так, как её ставит зверь…

На этот раз Яковлев и Ермолай отправились спозаранку на озеро Долгое, соединённое с пограничной рекой извилистой Большой протокой.

Возвращались домой уже ближе к сумеркам. Лодка неслышно скользила по тихой воде, зеркально отражавшей облака, подзолоченные снизу последними лучами солнца.

Ермолай сидел в вёслах, Яковлев правил.

Начали сильно надоедать обнаглевшие к вечеру комары.

Целый столб крохотных крылатых кровопийц двигался в воздухе, повиснув над лодкой.

— А верно говорят, Александр Николаевич, будто изо всех зверей хитрее хитрого дикий кабан? — спросил Ермолай, зная, как любит капитан всякие таёжные истории. — Будто бы повстречает кабан человека с ружьём и в момент угадывает, чем у него заряжено ружьё — дробью или пулей?

— Бывает! — почему-то рассеянно ответил капитан и крутым взмахом кормового весла направил лодку из озера в Большую протоку.

— Протокой дальше — крюк дадим, — напомнил Ермолай.

— Вот и хорошо, что крюк. Греби потише, и помолчим. Гляди и молчи! — Яковлев показал кивком головы вперёд.

Ермолай оглянулся и не сразу понял, что там такое: над левым берегом протоки колыхались два серых столба.

«Комары, — наконец догадался он. — Наверное, на берегу люди: кабаны или олени не стояли бы на одном месте».

Лодка шла под нависшими ветвями ивняка. Августовские сумерки сгущались быстро. В воздухе замелькали светящиеся жучки, однотонно заурчал козодой. Яковлев вдруг приподнялся, ухватился за ветви, остановил лодку и снова показал вперёд. Ермолай посмотрел да так и застыл с вёслами в руках: метрах в сорока впереди под кустами вспыхивал огонёк. Похоже было, что кто-то через равные промежутки времени чиркает спичками.