Маленькие рыцари большой литературы - Страница 30

Приблизительно в середине романа кошмар начинает сгущаться, обретает всё больше гротескных черт. Вот Хубал, призывавший героя к самопожертвованию, неожиданно сам умирает от сердечного приступа. Вот шеф-повар дорогого ресторана, оказавшийся полковником спецслужб, ведёт сомнительную пьяную компанию в подвал, где накрыт стол для польско-советской элиты, и гости сначала исподтишка, а потом открыто пьют и едят расставленное угощение. Тем временем в Доме партии некто Кобелко, обозвав участников торжественного собрания свиньями и шлюхами, принялся публично раздеваться донага, после чего спокойно дожидается смирительной рубашки и кареты «скорой помощи» для отправки в психбольницу. А «патриарх польских деятелей искусств, почти столетний старец, похожий на старую черепаху, отдавал дань уважения руководителям обеих партий. Его несли, стиснув за хрупкие, напоминавшие высохшие яйца, локти, президиум ритмично хлопал в ладоши, а старец в ритм хлопков подрыгивал поникшим черепом».

Примечательно, что Конвицкий, много раз упоминающий о «руководящей роли», какую играет в жизни его страны СССР, не отождествляет коммунистический режим с советским, в частности, русским, народом (и этим выгодно, на наш взгляд, отличается от чеха Милана Кундеры, в произведениях которого русские характеризуются исключительно как угнетатели «братских народов»).

Да, польские партийные руководители взасос целуются с советскими партийными боссами. Да, поляки «осоветились до такой степени, что и у нас буйно разросся культ недозволенности, жалкое наслаждение политической порнографией, извращение, побуждавшее к участию в хитроумных протестах ради самообеления за все грехи коллаборизации». Да, Колька Нахалов, сын какого-то русского полковника, после отъезда отца на родину оставшийся в Польше, промышляет здесь какими-то тёмными махинациями.

Но среди свистопляски партийных торжеств, на фоне которых разыгрывается подготовка к самосожжению героя, возникает его любовь к русской девушке Наде. Она — среди тех, кто готовит отчаянную акцию. Говорят, будто её бабушка была любовницей Ленина. «К чему эти бесконечные раздоры между вами и нами! — восклицает Надя. — Ведь мы же все славяне. Мы сумеем вас любить, только вы нас полюбите». — «Да ведь вас же, русских, уже нет — возражает он. — Последних, то есть высшие слои, уничтожил твой дедушка Ленин».

Надя готова умереть вместе с возлюбленным. Но сам он, уже решившись на этот отчаянный и вряд ли по-настоящему необходимый шаг, задаётся вопросом: «Комедиантство это или вознесение? Замысловатый и неразборчивый жест. Жест, клеймящий наш марионеточный, увязший в раболепстве режим, или жест, обвиняющий вековую Русь, укрытую истлевшей ширмой Советского Союза (курсив мой — С.Щ.). О какой свободе идёт тут речь, за какую из многих свобод я прыгну в костёр, в священный костёр смерти?»

Поэтому финальный выход героя на площадь для самосожжения читается уже не как реальное действие, а как метафора пресловутого протеста, уже через год принявшего в Польше форму гораздо более конструктивную.

Роман «Чтиво» (1992) снова погружает читателя в странную, полную знакомых и нам противоречий, атмосферу современности — уже постсоциалистической. Детективный сюжет оборачивается фантасмагорией, потом мечется между мелодрамой и драмой, попросту дурачит читателя, не удовлетворяя его любопытства традиционной разгадкой. Зато внушает очень существенную идею.

Один из персонажей романа, бывший соратник главного героя по Армии Крайовой, а ныне преуспевающий в США бизнесмен, приехав в Польшу, напоминает другу о его предательстве в годы войны. Казалось бы, повторяется мучительная для автора тема, красной нитью проходящая через его творчество. Но на сей раз она, наконец, разрешается Конвицким, и разрешается как нельзя более мудро: «американец» предлагает герою создать всемирную партию прощения, которая боролась бы за аннулирование всех старых конфликтов и обид.

Идея эта, хоть и явно утопическая, представляется нам, однако, чрезвычайно важной как для творчества Конвицкого, так и для понимания глубинного смысла подлинно гуманного искусства сегодняшнего дня. Да и не только искусства, но и всей общественной жизни.

Писатель К. Брандыс писал: «На август 1980-го польская литература работала четверть века».

И действительно, всю историю польской литературы с 1956 года можно рассматривать в её конфронтации с коммунистическим режимом, установленным в стране после Второй мировой войны.

Но Казимеж Брандыс, как и его брат Мариан, пришёл в литературу только в конце сороковых годов. А противостояние польской интеллигенции, польского свободолюбивого духа тоталитаризму началось гораздо раньше. Если даже не учитывать всех ранних этапов этой борьбы, о которых мы упоминали в связи с творчеством писателей XIX и начала XX века, то неоспоримо, что поистине героической она была с момента сговора гитлеровской Германии с СССР.

Годы войны и фашистской оккупации были ужасны. Но и репрессии с советской стороны были значительны. «Советская власть, — пишет В. Хорев, — ставила своей задачей сделать из польского народа один из народов СССР, а из польских писателей — советских писателей, пишущих на польском языке». Однако, если такие литераторы, как Е. Путрамент, приняли эти условия, то, скажем, философ, художник и теоретик искусства Ст. Виткевич после вторжения в Польшу советских войск в 1939 г. покончил с собой. Другие сопротивлялись. Это стоило им дорого. Десятки литераторов подвергались арестам, ссылке, а то и расстрелам, как погибшие в Катыни поэты В. Себыла и А. Пивовар. Но не только «несогласные» пали жертвами сталинского режима. Погиб и столь известный поэт и прозаик, как Бруно Ясенский, автор знаменитого романа «Человек меняет кожу» о социалистических преобразованиях в Таджикистане, и многие другие, сотрудничавшие с Советами.

Фашисты погубили миллионы поляков. Как уже упоминалось, они убили выдающегося историка Желенского-Боя и многих других учёных и писателей. Чудом уцелели в концлагерях сподвижник Януша Корчака Игорь Неверли, Анджей Кусьневич.

Гитлеровцы пытались уничтожить польскую культуру. Но в период оккупации в Польше существовали подпольные издательства, более того — подпольные школы, даже театры. Многие представители интеллигенции участвовали в Варшавском восстании 1944 г. Иные воевали в рядах Советской Армии.

Советская армия принесла Польше освобождение от фашизма. Но вместе с этим освобождением пришло новое закабаление — коммунистический режим. Мы уже говорили о гнёте правления Болеслава Берута. Но и последующие годы представляют собою цепь конфликтов творческой интеллигенции с властью. «Оттепель» после XX съезда КПСС сменилась и в Польше преследованием любых отступлений творческой интеллигенции от партийных инструкций. В середине 60-х гг. польские учёные и литераторы обратились к премьер-министру Циранкевичу с требованием отмены возрождённой цензуры. Весной 1968-го (года, когда по всей Европе прокатилась волна молодёжных выступлений) были подавлены студенческие волнения, поддержанные Союзом польских писателей, и многие литераторы подверглись гонениям. К концу лета того же года вспыхнули выступления против ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию, что также повлекло за собою репрессии властей, хотя в меньших размерах и относительно более мягких формах, чем за десять-пятнадцать лет до того.

Но возрастало и сопротивление коммунистическому диктату. К началу нового десятилетия это сопротивление распространилось и на рабочий класс. В результате всеобщего возмущения жестоким подавлением забастовки в Гданьске руководство страны ушло в отставку. Однако новый первый секретарь ПОРП Э. Герек не сумел, а может, и не захотел отойти от привычных для коммунистов ограничений творческой и других свобод. Вспыхивавшие по стране забастовки подавлялись так же жестоко. Интеллигенция образовала «Комитет защиты рабочих», во главе которого были Е. Анджеевский и другие литераторы.