Маленькие рыцари большой литературы - Страница 29
«Самое чудесное, что я порезвился немножко на свободе. Желаю вам того же. Только бы мы здоровы были... Только бы...»
Действие созданного в 1974-м году романа «Хроника любовных происшествий» разворачивается в тех же родных для писателя местах — Вильно, Нова Вилейка — весной 1939-го, когда «Литва доживала свои дни в польском говоре Виленщины, в белорусских песнях, в литовских прибаутках». Этот край населяют «люди с литуализированными фамилиями и полонизированными душами», «люди, молившиеся Иегове и православному Богу, боящиеся Девайтиса и Перуна, Дня поминовения и Судного дня», «потомки татар, поляков, евреев, литовцев, белорусов, караимов и всех прочих, кого страх, обиды и беды загнали сюда, в северные дебри и болота».
Картины оживающей природы контрастируют в романе с тревожным ожиданием войны, катастрофы. Дыхание смерти ощущается повсюду.
Ученик выпускного класса гимназии Витольд влюбляется в сверстницу, дочь военного врача Алину. «От этого ещё никто не умирал», — говорит ему умирающий столетний дед. — «А может, я первый умру», — возражает Витольд.
Книга, однако, содержит добрый десяток кратких газетных сообщений о смерти от несчастной любви. И сама любовь молодых героев носит ярко выраженный танатофилический характер, который после первого же физического сближения приводит их к совместному суициду. Правда, неудачному. Но через десятилетия Витольд, у которого после этой попытки за несколько операций удалили две трети кишечника, страдающий от невыносимых болей, всё же совершит самоубийство. Об этом, забегая вперёд, расскажет нам автор. Но роман завершит всё той же весной тридцать девятого года под звуки сирен, объявляющих учебную воздушную тревогу. Видимо, потому, что трагедия страны для него значит больше, чем трагедия одного человека.
Роман «Бохинь» (1987) — новое обращение Конвицкого к родному краю. На этой полусказочной земле разворачивает он столь же полумифическое действие, повествуя о своей бабушке Хелене и прадеде Михале. Сюда собирает он персонажей, носящих знакомые всему миру имена: сына А.С. Пушкина, Григория Александровича, исправника с рябым лицом Виссариона Иосифовича Джугашвили, только упоминаемого другими персонажами «лесного демона» Шикльгрубера, убивающего евреев.
Михал Конвицкий принимал участие в восстании 1863 года и после его разгрома замолчал. Хелена не знает, «что его больше мучает по ночам, память о матери или память о расчленённом отечестве». Тридцатилетняя Хелена собирается выйти замуж за графа Плятера. Но неожиданно возникает влюблённый в неё с мальчишеских лет еврей Илья Шира, который когда-то служил в Симбирске у инспектора народных училищ Ильи Николаевича Ульянова, а потом долго скитался по свету. Хелена пытается бороться с возникшим в её сердце чувством к Илье — ведь брак между шляхтянкой и евреем невозможен! Но любовь оказывается сильнее предрассудков. Она сообщает отцу, что беременна. Разгневанный отец убивает Илью.
Завершая книгу, автор ещё раз подчёркивает её мифологический характер:
«Я хотел сказать что-то важное, ведь я столько дней и ночей вынашивал в потаённых уголках души какую-то мысль, предостережение или прощальное слово, ибо близится время прощаний, вот я и хотел нацарапать что-то на стене нашей общей памяти, да забыл, что, и застрял на полпути, поскольку сам я уже не там и сюда не вернулся, и витаю где-то в небесах, и жду неизвестно чего.
Всё, однако, закончилось благополучно: ведь я, вопреки всему, существую, ведь я, несмотря ни на что, живу. Хотя разве я могу быть благополучным завершением какой бы то ни было истории?»
В написанных ранее автобиографических эссе «Календарь и клепсидра» (1976), «Новый Свят и окрестности» (1986) писатель тоже размышляет о своей жизни, зачастую перемежая её факты с вымыслом. Он называет эти книги «фактом и в то же время бегством в абстрагированный мир», а себя самого «страшным обманщиком».
Но, пожалуй, главное для понимания этих эссе — воспоминание о том, как гитлеровцы заливали жертвам гипсом рты перед расстрелом (о чём мы упоминали в связи с романом Ивашкевича «Хвала и слава»). «Меня больше потрясает картина загипсованных ртов, чем разрываемого пулей сердца», — писал Конвицкий в «Календаре и клепсидре». Эта картина становится для него метафорой вынужденного молчания и в условиях нелепой и драматической действительности 70-х, неукоснительно влекущей страну к апогею политического диктата, 1980-му году.
В 1977 г. был создан роман «Польский комплекс». Напечатать его удалось только в нелегальном издательстве. Действие его происходит. в очереди в ювелирный магазин, где продаются золотые изделия советского производства. Герой, носящий имя автора, встречает там представителей разных слоёв населения и приходит к выводу, что большинство подвержено «комплексу невидимой неволи», подчинённости так называемому «старшему брату» — СССР. «Наш режим в состоянии агонии поддерживаем мы сами» — заключает герой-повествователь.
Столь же абсурдными представляются Конвицкому и экстремистские попытки противостоять тоталитарному режиму. Это хорошо раскрыто в написанном тоже от первого лица и опубликованном поначалу нелегально романе «Малый Апокалипсис» (1979).
Герой романа — известный писатель — вдруг получает от своих коллег неожиданное предложение: совершить акт самосожжения перед зданием Центрального Комитета партии. Чудовищная эта идея поначалу вызывает естественное возмущение героя. Однако активные оппозиционеры слаженными действиями уверенно вовлекают его в круговорот подготовки к «добровольному» аутодафе. То вместе с ними, то под их наблюдением кружит литератор по столице.
Конвицкий делает читателя участником скитаний своего alter ego. Город празднично украшен по поводу встречи советского партийного лидера в дни годовщины образования Польской Народной республики, которая, как гласят плакаты, «построила социализм». В ходе этих скитаний мы сначала узнаём реалии этого самого социалистического существования: «Наша нищета — это километровые очереди, это беспрерывная толкотня локтями, это зловредный чиновник, это беспричинно опоздавший поезд, отключённая роковой силой вода, неожиданно закрытый магазин, лживая газета, принуждение состоять в партии, это монотонность жизни безо всякой надежды, это разваливающиеся исторические города. Наша нищета — это милость тотального государства, милость, благодаря которой мы живём». Это «бронированный рефрижератор с провизией для министров и партийных секретарей». В этой действительности дефицит — даже неразбавленный водой бензин. Даже надёжные спички надо покупать за валюту в «торгсине»...
В этой знакомой до боли суматохе мы встречаем и знакомые типы. Литераторов и философов — приспособленцев, отставных партийных боссов, жалких, но не утративших фанатичного блеска глаз, с портфелями, набитыми по случаю добытыми продуктами, портфелями, в которых раньше лежали смертные приговоры.
Карикатурно обрисованы представители оппозиции. И те, кто пришёл к герою-повествователю («всю жизнь остервенелый — с любым знаком» Хуберт и его приятель Рысь Шмидт, некогда написавший угодную властям книжку и потому не преследуемый за последующее вольнодумство), и «идейный вдохновитель» будущей акции, бывший аковец, который «пережил своё время и свою легенду».
В праздничной толпе «плывут навстречу друг другу какие-то отвратные морды». «Господи, — восклицает про себя герой — куда, подевались несегодняшние физиономии моих соотечественников? Где это разнообразие черт, типов, колорита?» И не выделяет себя из общей массы персонажей: «Я приспособился к окружению. В самый раз по нынешним временам».
Обстановка партийного праздника обуславливает и усиление бдительности «компетентных органов». На каждом шагу героя останавливают то милиция, то агенты службы безопасности. На каком-то этапе своей беготни по городу он подвергается «профилактическому» избиению «службистами»...
В этом кошмаре — вполне реальном, узнаваемом для всех, кто жил в условиях «развитого социализма», но кажущемся немыслимым для родившихся после его краха, слова героя «Я уже свободен» представляются неубедительными. Хотя, по мысли автора, должны означать решимость принести себя в жертву ради протеста против этого кошмара: «Я свободен. Один из немногих людей в этой стране прозрачного рабства. Рабства, небрежно покрытого лаком современности. Долго и бескровно сражался я за эту жалкую личную свободу. Я сражался за мою свободу с соблазнами, с честолюбием и с голодом, которые всех гонят вслепую на бойни. На якобы современные бойни человеческого достоинства, чести и чего-то там ещё, о чём мы давно позабыли».