Маленькая война - Страница 6

Я переменил занемевшую ногу. Под ботинком хрустнуло. Гриша обернул в мою сторону встревоженное лицо. В глазах плеснулся испуг. Сквозь щель я видел, как медленно глупела рябая Гришина физиономия. Нижняя губа оттопырилась: пронзительно заверещал поросенок.

Примус вздрогнул, ударил Гришу по голове чайником. «Гитлер капут!» — дал сдачи Гриша. Чайник летал над головами. По щекам и бороденке лилось вино. Стол переговоров был опрокинут, дары осени втоптаны в грязь. На шум уже бежали зеваки. Побросав стеклотару, Гриша ускакал в проулок. Примус прятал в валенки соленые огурцы.

— Где шляешься? — проворчала мама. — Не сидится ему… Уроки сделал? Иди уж…

Мама отобрала у меня веник, подтолкнула.

— Сынок… — окликнула, помялась. — Если придет Максим Маланович… Впрочем, я сама… Иди!

Продавщица в замызганном халате бранилась с покупателем. Оба с чувством поминали старые деньги, старую жизнь. Да пропади она пропадом!

Нет, базар у нас не настоящий…

10:50. «Встать! Суд идет!»

Такой теплой осени не припомню за неполных тринадцать лет. Пацаны купались в Уде до середины сентября. Петька Хохряков — тот вообще ночевал на реке у костра. Развлекался тем, что пугал влюбленные парочки. И такой красивой осени не припомню. Сейчас-то лист облетел, а еще недавно Уда манила серебром в золотисто-рубиновой оправе перелесков.

Мой Боливар галопом несется вдоль дамбы. Скрипит кожаное седло. Рядом наперегонки бежит река. Копыта цокают о гравий. Кусаю встречный ветер. Красота! Боливар встряхивает гривой, пускает из ноздрей клубы пара. В груди холодно и легко. На повороте верный конь обгоняет реку и устремляется к форпосту.

Победное ржание Боливара не потревожило дозорного. Я посвистел еще. Колокольня зияет пустотой и тишиной. Неужели Борька ухитрился заснуть в этакой холодине? Бр-р… 10:50. Вижу дезертира! Помогает Петьке удить рыбу, возится с крючком. А до пересмены целых десять минут!

Застигнутый на месте преступления, Борька не знает, куда девать мокрые до локтей руки.

— Хорош! Мало того что проспал… Петька ждал на колокольне, ждал… — тон у меня вполне учительский.

— А он и не ждал! — обрадовался нарушитель.

— Че врешь, че врешь! — облизнул губы Петька. — Ждал я там, ждал! От и до!.. Был бы колокол, узнали бы!

Ногой Окурок пытался загородить банку с хариусами. Рыбки разевали рты — молили о пощаде.

— Я — врун?! — округлил глаза Борька. — Сам позвал…

— Как дам в ухо! — подскочил Петька.

— Сам позвал, сам позвал… — отбежал на безопасное расстояние Борька. Петька погнался следом, держа удочку как копье. Борька верещал не хуже поросенка.

— Встать! — гаркнул на них я по-командирски.

— Ну… стоим… — запыхавшись, остановились рыбаки.

Я выпустил хариусов на волю. Они махнули на прощание хвостами. По реке плыли белые рыбки — льдинки. Тонкое стекло припая звенело комариным писком: «Ти-и… ти-и…»

— За что? — ужаленный, набычился Петька. Борька поддакнул.

— Суд идет! — скорчил я свирепую рожу. Пусть прочувствуют глубину своего падения.

Это произвело впечатление. Подсудимые примолкли.

— Вы дважды нарушили… Самовольно оставили пост. Да за это в военное время!.. А Борис еще и проспал! Я обязан доложить Хромому Батору.

— Больше не буду, — без выдумки промямлил засоня.

— А я виноват? Мое дежурство самое первое… Бр-р… Да еще без курева…

Я пошел к форпосту. Дезертиры не отставали. Команданте с такими не чикается — гонит в шею. Пусть идут куда глаза глядят — хоть в детскую музыкальную школу.

Петька понял, что на этот раз словами меня не разжалобить. Протянул сложенный вчетверо газетный лист.

— Во! Уважительная причина. Чес-слово. Тяжелое семейное положение. И куда смотрит общественность! — сообщил Петька бабьим голосом. Шмыгнул носом-пятачком, поморгал глазками. Еле-еле выдавил слезу.

Я разгладил газетный клок.

«Хохрякова Анна Алексеевна, проживающая по ул. Шмидта, 18, возбуждает дело о разводе с Хохряковым Коминтерном Павловичем, проживающим по ул. Шмидта, 18. Дело подлежит рассмотрению в народном суде Советского района г. Улан-Удэ».

Ну и ну! Ул. Шмидта, 18 — наш барак. Не было субботы, чтобы Петькины родители там не разводились. Как положено. С криком-руганью. Но чтобы через суд… Допек-таки Коминтерн Палыч свою Хохрячиху на почве бытового пьянства… А Петьку жаль. Ему нужна поддержка коллектива.

Я повертел газету. Числа и даты не было. Наверное, Петька содрал ее с тумбы.

«Прекратить испытания ядерного оружия!», «Задание партии выполнено: в Бурятии выращен початок молочно-восковой спелости!», «Атомные маньяки», «Кеннеди бряцает оружием», «Сверхвыстрел русских!», «Заседание Совета Безопасности», — кричали заголовки.

Н-да… газетка свежая… Петька не врет.

— И в школе показывал, — Петька бережно сложил газету. — С уроков теперь отпускают. Чес-слово! Курить нема?

В конце концов… я тоже нарушил приказ. Выпил перед боем.

— Но чтобы это был последний случай!

Барбудос повеселели. Петька нашел окурок. Борька погладил синие щеки и побежал на колокольню.

Я свистнул. С колокольни помахали. 11:00. Смена постов. Форпост продолжает наблюдение.

— Бом! Бом-м! — подражаю я колоколу.

— Бем-бем-бем! — колокольчиком заливается Петька.

1:15. «Мамаюкэру!»

К этому часу жизнь во дворе бьет ключом. Меж столбов на вешалах сохнут простыни. Рядом выбивают половики. Под ногами мешается мелюзга, играет в чику на «ушки» — лимонадные пробки. Пара колясок. Девчонки прыгают через скакалки. В беседке похмельные папы бренчат мелочью. Наскребут на троих — и в баню. Староста Кургузов осуждающе глядит на них из окна. Солнце светит, но греет на троечку. В серенькое небо чадит труба кочегарки — в Дом специалистов дали отопление. На лавку выползли бабки. Наши барачные старухи держатся от домспецовских в стороне. У тех своя лавка, а кроме того, балконы. Но сейчас на них трясут ковры. Слышно, как за углом с хеканьем колют дрова. В барак снуют пацаны — с полными ведрами и охапками поленьев. Воскресенье — день грандиозной стирки. В раскрытом окне стонет радиола: «Мамаюкэру! Мамаюкэру!..» И этак — без конца. Будто пластинка заела. На самом деле — песня такая. Крик моды.

За сараями, словно пенек на опушке, торчит бетонная будка. Издали смахивает на фашистский дот. Спокойно, граждане. Это всего-навсего аварийный выход из бомбоубежища. Находится оно в недрах Дома специалистов. Берегли их, выходит, спецов-то. Да что-то плохо. Полдома еще до войны съехало в неизвестном направлении, как в воду кануло. Возможно, так оно и было. Мужики в беседке сказывали. На место бедолаг-спецов и их семей въехала громкоголосая шушера. С бигудями, пижамами, кошками, фикусами и песенками типа «Мамаюкэру». Из грязи в князи. Хромой Батор их тихо ненавидит. Даже кошек.

Бомбоубежище и есть полевой штаб барбудос. Вход свободный — кому не жаль костюма. Надо нырнуть в амбразуру бетонного дота, зажав нос, и, не жалея живота своего, проползти метров пятнадцать наперегонки с крысами. Осторожно, не ушибите темечко о стальную дверь. Смелее, она не задраена… Можно попасть в убежище и пешком через подъезд, под лестничной площадкой дверка, — замок открывается гвоздиком. Но ползком, согласитесь, куда интереснее.

Задумано бомбоубежище на полном серьезе. Пять отсеков с массивными стальными дверями на винтах. Как на подводной лодке. Только лодка эта давно лежит на дне. И дышать трудно. Там и сям противогазовые и телефонные трубки, фильтры, раздавленные линзы, рваные сумки с красными крестами, поваленные скамейки и емкости с надписями «Вода», «Топливо». Раздетый до скелета электродвижок, кишки проводов, выпотрошенные насосы, блоки питания. А также битые бутылки и стаканы, тряпье, вонь. С некоторых пор сюда повадились темные личности.

Однажды книгочей Борька вычитал, что вместе с запасом воды, воздуха и питания в убежищах бывает и золотой запас — в виде слитков. Только запрятано оно в тайнике, в свинцовом контейнере. В золото мы как-то не верили, но свинцом Петька заинтересовался — это ж сколько рыбачьих грузил! Я согласился из солидарности. Еще подумают, что струсил. Половину найденного сокровища решено было отдать героической Кубе. На золото можно купить гору оружия, а лучше — атомную бомбу.