Мальчики и другие - Страница 50

Пока она набирала это письмо, возник и Валентин: сперва он пытался позвонить, и Марта раздраженно смахнула его прочь; тогда он написал ей: подруга, прости, но отсюда мне кажется, что ты просто выпила лишнего; если бы ты ответила на звонок, я бы смог, скорее всего, вполне в этом убедиться по твоему голосу; вероятно, мне стоило бы просто подождать, пока ты протрезвеешь и сотрешь эту борзопись, и все же я, как редактор коммерческой макулатуры, не могу не указать на фактическую неточность, которая вряд ли является плодом твоей алкогольной фантазии: у меня не было троек в школьном аттестате; что же до остального, я правда хочу оставить тебе возможность снести это и извиниться. Охуеть, немедленно отвечала Марта, ты действительно считаешь, что я перед тобой как-то виновата? это я загнала тебя на ебучую дачу в ебучую область, где ты боишься лишний раз высунуться наружу, чтобы тебя не заметил ебучий лесник? это я за тебя написала стихи, за которые ты натурально рискуешь теперь своей жопой? Дорогая, настаивал Валентин, я действительно не вижу отсюда, в каком ты состоянии, и я отказываюсь узнавать в этих словах ту Марту, какой я тебя помню; если бы не знакомая в общем манера, я решил бы, что кто-то угнал твой номер и теперь развлекается. Разумеется, я развлекаюсь, отвечала она; вся моя жизнь здесь одно гомерическое развлечение: то с плакатом к посольству, то на озеро за город; вам там всем почему-то кажется, что мы просто до срока отправились в рай, а вы типа остались в аду, и на этом можно закончить весь разговор, но ведь это обычная лень говорит в вас, обычная русская лень. Валентин какое-то время посоображал и спросил: то есть ты в самом деле считаешь, что всякий, кто не в состоянии скрыться в другую страну, должен как можно скорей получить от своей боевое задание? Нет, не всякий, отвечала Марта, а именно ты; и еще несколько человек, я не могу заниматься всеми и всякими.

Валентин вдруг погас, и Марта заказала еще вина; и в ту же самую минуту дверь отворилась и вошли те двое маленьких русских с протеста: мальчик повязал снятую курточку вокруг пояса за рукава, как дикарь. От досады Марта громко вздохнула, и они сразу же обернулись в ее сторону, но ничего как будто не поняли и попросили бутылку на двоих; если бы она не встречала их тогда у посольства, Марта подумала бы, что они просто отпускники, не сумевшие улететь погулять в приличную страну. По дороге русские попроветрились, но запах земли по-прежнему был уловим; она решила, что следом возьмет для себя коньяку, чтобы спрятать нос в бокал и так дышать. Почему-то эти двое казались такими ненужными здесь: Марта представила, что сейчас под окнами винотеки выстроятся сотрудники посольства и какие-нибудь тучные военные хмыри с плакатами «убирайтесь домой», и она сама допьет свой бокал и примкнет к протестующим; это было почти так же смешно, как будто об этом ей написал Ивлин: она еще раз открыла посмотреть на него со спины, он правда был красив какой-то совсем ненормальной греческой красотой, и сейчас совсем сложно было поверить, что однажды это тело позволяло ей распоряжаться собой и само безраздельно, пускай и недолго, ею распоряжалось. Непоследовательный примерно во всем, возмутительно рассредоточенный в любом разговоре, наедине с ней под неправильным флагом Ивлин становился пугающе собранным и устремленным: становилось ясно, что ничего важнее ее нет и не было и не будет: если бы он даже растерзал ее на сочащиеся нежностью клочки (и снял бы на камеру, как погибший вертолет, и разослал друзьям), он непременно составил бы все обратно, зализал бы и восстановил; может быть, она и слиняла тогда, потому что почувствовала, что становится слишком зависимой, что еще пару дней и она никуда не уедет с этой дважды чужой земли. А теперь она вдруг потрясающе поняла, что ей уже никогда не достать его оттуда, что бы она ни имела отправить его травмированной жене или кому-то там еще: Марта по-прежнему верила, что и Тимура, и Валентина извлечь все же удастся или что по меньшей мере она сможет воткнуть в них отсюда изрядную спицу, а Ивлин был и невывозим, и неуязвим; впору было сейчас же брать билет до Симферополя и потом добираться на жарких перекладных к тому самому дому, чтобы он мог просто покончить с ней там же, где все это началось.

Вино снова иссякло, Марта, как и хотела, попросила коньяк и сунула нос в бокал, но и в бокале была, догадалась она, смешанная со многим земля; впрочем, это была не та земля, которой пахли те двое: здесь явно слышался тополь и еще левкой, и немного соленой воды из лимана; пить это было страшно, и дышать было страшно, но отнять бокал от лица сейчас было еще страшней. Совсем не вовремя писал давно не всплывавший подсказчик из Казахстана (который у них там час?), Марта нехотя открыла сообщение: привет привет! писал подсказчик, выдавая свое волнение; я все ждал какого-то повода, и тут Валентин с извинениями переслал мне твои письма, сама знаешь какие, и спросил, все ли, по-моему, с тобою в порядке; собственно, я ничего не могу ему ответить, пока сам этого не пойму. Никита, медленно набрала Марта, какое вообще тебе дело до моего состояния, я занята; а Валентин только подтверждает свой глубокий идиотизм, обращаясь к тебе с такими вопросами, так что просто пошли его, милый. Более того, продолжал Никита как ни в чем не бывало, не слишком известный мне человек по имени Тимур спрашивает о том же самом: я понятия не имею, как с ним разговаривать, где ты вообще его подобрала; он правда сделал с тобой то, о чем ты пишешь? почему я не знаю об этом? Марта отставила бокал: скажи, а человек по имени Ивлин ничего не писал тебе? мне было бы интересно узнать, что волнует именно его. Никита на недолгое время пропал и возник снова: значит, ты поставила целью собрать всех своих покемонов поблизости, так? а ты уверена, что сможешь их всех прокормить? Не волнуйся об этом, пожалуйста, сдерживала себя Марта, у тебя я точно не попрошу мне с этим помочь; я тебе ничего не должна, ты свободен, я не собираюсь перед тобой объясняться за свою переписку с совершенно другими людьми, которым ты, кстати, тоже ничего не должен.

Но как же много их – тех, кому я ничего не должен, не сдавался Никита: тебе так легко это говорить, а мне как-то не по себе; и потом: ладно Ивлин, он глыба, но эти-то двое к чему тебе там, они же просто умрут от южных болезней? Знаешь, ответила Марта, когда папа единственный в жизни раз отвез меня на Краснопресненскую посмотреть на прекрасных зверей – мне было шесть или семь, – я подумала тогда: здесь у них все замечательно организовано, их кормят и лечат, не дают убивать друг друга, но, если бы им позволили выбирать, не предпочли бы они прожить всего один день на свободе вместо того, всю жизнь сидеть в клетке? Ты напишешь сейчас, что в том, чтобы решить оставаться в клетке, тоже есть своя свобода, я знаю все эти приемчики, но ты сам почему-то не там, а снаружи, так что даже не трать свое время. Нет, отозвался Никита, их свобода меня не заботит: меня заботит то, что ты вовсю скликаешь их к себе, пока я в Атырау слушаю, как за стенкой ебутся казахи; прости, но нет сил. Марта отложила переписку и встала из‐за стола, собираясь расплатиться, уйти и забыть, но, еще не успев попросить счет, схватила телефон и, повернувшись в зал спиной, написала: потому что тебя можно вывезти хоть на личный искусственный остров в заливе, и ты привезешь с собой ад, по которому я натаскалась в те месяцы, что мы прожили вместе; в этом смысле ты так никуда не уехал и не сможешь уехать: тебя просто некому отпустить, кроме тебя самого. Это не совсем так, написал Никита, и как будто стремительная ледяная рука сгребла Марту за волосы и за всю кожу сразу: ноги ее не просто подкосились, а как будто мгновенно растаяли, и она только и смогла, дотянувшись одними ногтями, зацепиться за дальний край стола, а потом кое-как подтянуться и лечь, и уже стекленеть в совершенном согласии с этой крепко держащей ее ледяною рукой. Было бы все-таки лучше остаться в Крыму, успела подумать она, почему этот автобус забрал меня оттуда, мне никогда не было так тепло. Никита постоял над ней, дожидаясь, пока рукоятка утопленного ножа перестанет позорно дрожать, подобрал далеко отлетевший Мартин телефон, кивнул маленьким русским и вышел под снова начавшийся дождь.