Мальчики - Страница 18
"Мальборо", и я приступил к чтению.
Речь в моем рассказе шла о том, как мы возвращались с танцев в
"клетке", шли по так называемой "аллее смерти", где всегда происходили драки, и тут нас неожиданно нагнали и отколошматили.
Потом, вместо помощи, нас хотели забрать в милицию, Белый с перепугу сказал, что его зовут не Михаил Глебович, а Глеб Николаевич, как его отца. Все, включая и милиционера, очень смеялись над таким архаичным именем, и нас отпустили. Какая-то узенькая красивая девочка остановила мне кровь своим платком, а потом поехала со мной на дачу, где мы провели ночь.
Её звали Надя, мы с ней не расставались весь следующий день, промокли под дождем и гуляли по улице босяком. Осенью я встретил её на танцах в ДК Профсоюзов, она присела рядом со мной на банкетку, а потом отошла покурить и попросила сохранить для неё место. Она не вернулась, и я до сих пор храню свободное место для неё. Так завершался рассказ.
Эта история, как говорят в Голливуде, была основана на реальных фактах, за исключением одного. Тогда, на даче, Надя мне не дала, а я в своем рассказе намекал на противоположное.
Мнение Блудного было обескураживающим. Не скажу, что обидным, но каким-то непонятным. Как несомненный успех он отметил почему-то всего одну фразу, а именно ту, где говорилось, что всю ночь под моим носом стояла набитая окурками пепельница и воняла.
А затем произошло то, чего я никак не предполагал. Блудный извлек из "фирменного" пакета свою собственную рукопись, налил ещё по стакану и стал читать, аппетитно попыхивая сигареткой.
Речь в его рассказе, в принципе, шла о том же – а о чем ещё?
Только он познакомился со своей возлюбленной в автобусе, когда возвращался домой пьяный и прикорнул у неё на коленях. И писал он замысловатыми фразами, которые учительницы литературы считают
"прекрасный русским языком". Сразу было видно, что с Хемингуэем он ещё не знаком, а больше налегает на Ремарка.
После клешей основным содержанием жизни становились диски, также именуемые пластАми или рекордАми, и сопутствующие товары: сигареты
"Филипп Моррис", жвачка, "фирменные" пакеты, очки-макнамары в виде капель с двойной дужкой, ботинки на платформе и т. п. (О джинсах разговор особый.) Одним словом, главным занятием становилась фарцовка, грубо говоря, спекуляция.
Казалось бы, что возвышенного может быть в покупке товара с последующей перепродажей по завышенной цене? На этой элементарной операции держится вся мнимая сложность современного мира, похожего на игровой автомат. Примитивная страсть к наживе и вменялась в вину фарцовщикам их идейными противниками: педагогами, публицистами, гонителями в погонах и без погон. Всё так, но критика этих штатных и внештатных моралистов была недобросовестной. Ибо деятельность истого фарцовщика носила почти романтический характер и зиждилась, прежде всего, на поклонении западной культуре и её музыкальным достижениям.
Истинный дискоман перепродавал, выменивал и описывал диски не для того, чтобы как можно больше нарастить свой капитал, а для того, чтобы воплотить его в самых малодоступных альбомах, магнитофонах, колонках, ну и джинсах, разумеется. Когда при кооперативах речь зашла собственно о капитале, то куриные окорочка стали предпочтительнее дисков, а торговцев мешковым сахаром никому не приходило в голову называть фарцовщиками.
Не будем распускать ностальгические нюни и в тысячный раз повторять все эти байки про записи рок-н-ролла "на костях" – то есть, на целлулоидных негативах рентгеновских снимков, про все эти поверхностные гонения, лишь придающие нашему хобби волнующую конспиративность – то главное, чего лишен современный коллекционер.
Набросаю лишь несколько личных впечатлений, никоим образом не противоречащих канону "ретро".
Впервые я ознакомился с поп-музыкой ещё в эпоху моего преклонения перед Рафаэлем, в четвертом классе средней школы. Старший брат Миши
Белого записал мне на ленту "тип два" (что-то вроде намагниченной наждачной бумаги) два диска со своей кассеты, переписанной, в свою очередь, с другой, и так далее, то есть, представлявшую собой третью или четвертую, но ещё не худшую запись. На одной стороне моей новой пленки был какой-то очень ранний "Битлз", а на другой – "Роллинг стоунз" того же незрелого периода.
Должен признаться, что я не сразу сделался фанатиком этой музыки, как с гордостью утверждал позднее, но заметил, что битлы местами поют очень мелодично и жалобно, а вовсе не вопят, как утверждали взрослые. Поскольку жалобность являлась главным достоинством молодежной песни, я постепенно усваивал из новой записи именно такие произведения и быстрые рок-н-роллы (точнее – шейкА), приучаясь к непривычному и, прямо скажем, диковатому звучанию.
Среди быстрых произведений или шейков особенно ценились такие, которые начинались отрывистым отсчетом "One! Two! Three! Four!" и во второй половине содержали длинный пронзительный визг. Два эти критерия были настолько желательны, что один из стариков, отслуживших в армии, умудрился присоединить к своей магнитофонной приставке "Нота-М" микрофон и записать перед одной из песен собственным голосом: "Ван, чу, фри!" После чего ценность звуковой дорожки значительно повысилась.
Настоящим откровением стало для меня сообщение Белого, что роллинги, оказывается, правильно называются не просто "зе роллинг", а "зе роллинг стонс". Эта дополнительная сложность названия производила впечатление. По аналогии я решил, что и "Битлз" называются полностью "Зе Битлстон", и довольно долго придерживался этого заблуждения.
Это ещё что. На фотографии, привезенной из армии тем самым парнем, который начитывал "Ван, чу, фри", рукой его ленинградского друга было написано: "Вот Роллинг Штоний".
Поначалу предполагалось, что все вообще косматые американские идиоты, которые вопят, как сумасшедшие, трясут башками и колотят ногами по клавишам рояля, называются "битласы". Но это оказалось не совсем так. Во-первых, группы оказались не только и не столько американские, сколько английские. Во-вторых, назывались они по-разному: "Манкис", "Бич бойс", "Зе ху" и так далее. И наконец, пели они не совсем одинаково.