Мальчик-менестрель - Страница 68
— Нэнно, что скажешь о последнем шедевре? — спросил я ее.
— Очень красиво, — немного подумав, ответила она. — Но, честно говоря, хозяин, на мой вкус даже чересчур.
— А что, тебя больше устроил бы вид на приходскую церковь в Слифорде?
— Да, если его напишет Утрилло, — со смехом ответила она.
— Ну, хватит о картинах, — взяв ее за руку, сказал я. — Я ужасно рад, что Десмонд наконец объявился. Хотя мне почему-то кажется, что он не слишком счастлив.
— Уверена, что несчастлив.
— Почему так?
— Когда он был священником, служителем Господа, он действительно был счастлив. А теперь он служит американской киноиндустрии.
— Какая жалость, что Десмонд тогда встретил эту девицу и влюбился в нее! Хотя о мертвых плохо не говорят.
— Какая жалость, что он оказался настолько слаб, чтобы увлечься ею. Любовь — это совсем другое, хозяин.
— Профессор, может быть, в таком случае вы соблаговолите растолковать мне природу сего нежного чувства?
— Непременно. Так вот, я люблю вас и осмелюсь надеяться, что вы любите меня. Но у нас обоих хватает силы духа, нравственности и понятия о приличиях, не говоря уже о любви к нашей дорогой мамочке, чтобы не запятнать себя. Десмонд же, как слабый человек, не прошел испытания на прочность. Теперь он изгой и обвиняет Всевышнего в том, в чем виноват исключительно сам. Он никогда не обретет мира в душе, пока не упадет ниц, чтобы молить о прощении.
— Это же сказал мне и итальянский падре на борту «Христофора Колумба», когда я заговорил с ним о Десмонде.
Мы дошли до деревни, отправили письмо, и я спросил Нэн:
— Как насчет того, чтобы попить кофе в «Коппер кетл»? И полакомиться чудесными домашними пряниками?
— О, замечательно. Принесем мамочке пряников. Она их обожает.
Обратно мы шли по Тропе каноника, молча держась за руки.
Надежда в скором времени получить ответ от Десмонда таяла с каждым днем. Из популярных еженедельников я узнал, что он занят, очень занят на съемках уже третьей картины, и перестал ждать. И действительно, более трех месяцев от него не было ни слуху ни духу, пока в один прекрасный день я не получил от него длинное и престранное послание.
Я так долго не отвечал тебе, поскольку просто-напросто не мог сообщить ничего хорошего. Мое душевное состояние, поверь, оставляет желать лучшего. Я постоянно подавлен и чувствую себя несчастным, а мне не хочется обременять тебя своими невзгодами.
Знаешь, по-моему, бытующее романтическое представление о Голливуде — не более чем миф, взлелеянный для того, чтобы чарующая сила кинематографа заставляла людей толпиться у билетных касс. Могу с уверенностью заверить тебя, что на самом деле киносъемки — это тяжелая, изнурительная работа на износ, когда в слепящем белом свете приходится из раза в раз повторять какое-то действие, или диалог, или эпизод, который в фильме займет всего минуту, а иногда и вовсе может быть вырезан. А если на тебя в данную минуту не направлены слепящие огни юпитеров, ты сидишь в продуваемой всеми ветрами студии и уныло ждешь, когда тебя вызовут, или просматриваешь ежедневные газеты, чтобы узнать, что происходит в мире. Именно нечеловеческие условия толкают многих актеров — если, конечно, так можно назвать марионеток, которых дергает за ниточки режиссер с мегафоном, — к безумным ночным эскападам, описание которых попадает потом на первые полосы газет, в очередной раз подкрепляя общепринятые представления о яркой и шикарной жизни в кино.
Все это мне пришлось испытать на себе, когда я начал сниматься в первом фильме. И я решил, что мне надо продержаться три года, чтобы сыграть в трех фильмах, на которые у меня подписан контракт, и заработать хорошие деньги, что позволит мне незаметно исчезнуть навсегда из этого фальшивого города с его мишурным блеском.
И сейчас я живу, стараясь держаться выбранной линии, а Фрэнк Халтон, один из моих немногих друзей в этой пустыне, дает мне хорошие советы и прекрасно ведет мои дела. Фрэнк постоянно уговаривает меня хоть чуть-чуть расслабиться, поиграть в гольф в Бель-Эр или вступить в теннисный клуб в Палм-Спрингс. Он даже посоветовал мне выбрать хорошую девушку из толпы смазливых старлеток — бедных пустоголовых кукол, — которые постоянно вьются вокруг меня в тщетной надежде привлечь мое внимание и тем самым проложить себе дорогу к деньгам и славе. Увы, со мной им абсолютно ничего не светит. Я хорошо запомнил тот горький, очень горький урок. Именно поэтому я решительно отказываюсь от всех приглашений на вечеринки.
Так как же тогда я провожу свободное время, когда меня отпускают большие боссы? Живу я в одном из коттеджей в Беверли-Хиллз и полностью свободен от хозяйственных забот. В выходные дни сажусь в свой скромный «ровер», еду в Малибу, оставляю там машину и иду пешком вдоль побережья, по широкой песчаной полосе, о которую неустанно бьются волны Тихого океана. Людей здесь совсем мало, ибо здесь нет цивилизованных пляжей или пляжных домиков, и я обычно встречаю только двух любителей пеших прогулок: Чарли Чаплина, настолько ослепленного своей гениальностью, что он никого, кроме себя, не замечает, и еще высокого, атлетически сложенного человека, который гуляет с книгой в руках, а завидев меня, кивает и улыбается. Вот и все. Больше здесь нет абсолютно никого, и никто не может помешать мне бороться со своими невеселыми мыслями.
Как тебе прекрасно известно, поначалу я разуверился в религии из-за горькой обиды, ибо мне казалось, что я был слишком жестоко и несправедливо наказан за грех, в котором, собственно, не был виновен. Но постепенно ярость моя улеглась, да и обида уже проходит, и, должен тебе признаться, у меня вдруг возникла сперва слабая, но затем все более острая потребность ощутить спокойствие и тишину той церкви в Беверли-Хиллз, причем не для молитвы, а из желания проверить, как это на меня подействует и поможет ли унять сосущую боль в груди.
Но самое интересное, Алек, было дальше, причем, ты ведь знаешь, я никогда не лгал и не лгу. Все три раза, когда я подходил к церкви и поднимался по ступеням с твердым намерением войти, у меня вдруг начинались дикие спазмы, потом я чувствовал ужасную слабость, неукротимую дрожь, и мне казалось, что меня вот-вот стошнит. Борясь с недомоганием, я открывал рот — и оттуда извергался словесный поток. Как тебе, наверное, известно, я не употребляю бранных слов. Но эти слова были поистине грязными, нечестивыми и непотребными. Корчась от чудовищных спазмов, я поворачивался и шел обратно. И только ступив на тротуар, я успокаивался и переставал браниться. Кровообращение в руках и ногах восстанавливалось, и уже через несколько секунд я снова становился самим собой.
Когда такое приключилось со мной в первый раз, я, естественно, насторожился; более того, я был настолько потрясен, что твердо решил впредь не повторять подобных экспериментов. И все же меня мучило любопытство по поводу природы такого внезапного приступа, хотя я и решил, что, скорее всего, это какая-то физиологическая реакция, возможно связанная с сердечной недостаточностью.
Чтобы проверить свою теорию, я отправился на вершину Бель-Эр. Припарковав машину, я спустился с горы, а примерно через сотню ярдов повернул обратно и быстро вскарабкался на крутой склон. Добравшись до машины, я почувствовал, что слегка запыхался, но не более.
Тогда я вернулся домой и, хорошенько обдумав сложившуюся ситуацию, действительно встревожился. Я стал жертвой странной фобии, связанной с церковью в Беверли-Хиллз. Ведь, как ты, наверное, помнишь, я наотрез отказывался сопровождать тебя туда.
Следующие несколько недель я был занят на киностудии, изображая страсть в любовных сценах голливудской постановки «Аиды». Но в первую же свободную субботу я отправился в новую католическую церковь на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе. Припарковался, встал лицом к храму, постарался внушить себе, что и душевно и физически абсолютно здоров, сжал зубы и стал медленно подниматься по ступеням, ведущим в церковь.
Боже мой, Алекс! Я не в силах даже описать того, что мне пришлось пережить. Было еще хуже, чем в первый раз. Мне стало так плохо, что я упал и скатился со ступенек. Очнулся я среди толпы зевак, а какой-то полицейский осторожно придерживал меня за голову.
К счастью, он меня узнал и понял, что я абсолютно трезвый.
— Вы здорово кувыркнулись, сэр. Причем не вы первый. Уж больно крутые здесь ступеньки.
Я поднялся с земли, поблагодарил его и заверил, что ничуть не ушибся. Но на обратном пути в Беверли-Хиллз понял, что это уже начинает меня серьезно беспокоить.
В таком вот настроении я вернулся на студию, где мне предстояла пересъемка дурацких любовных сцен с ведущей актрисой, которая уже давно тщетно пыталась меня заарканить.
На следующий день, в воскресенье, я поехал в Малибу и, отойдя подальше, присел, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Не было никаких сомнений, что в определенных условиях я начинаю терять контроль над своими эмоциями и поведением. Мне почему-то вспомнилась строка из выученного еще в детстве стихотворения: «Я был хозяином его души». Я больше не был хозяином своей души. А если так, что ждет меня впереди?
Раздавленный и напуганный, я обхватил голову руками, отчаянно пытаясь взять себя в руки. Похоже, мне необходимо с кем-то посоветоваться. С психиатром? Среди моих знакомых таких не было. И тут я услышал чей-то голос.
— Вам нехорошо? Могу я вам чем-то помочь? — склонился надо мной высокий мужчина, которого я видел на берегу с книгой в руках.
— Нет… нет, благодарю вас. Через минуту я буду в полном порядке.
Он посмотрел на меня с сомнением, затем присел рядом.
— Если не ошибаюсь, вы Десмонд Фицджеральд? Кинозвезда.
Я лишь молча кивнул. Этот сильный человек с изборожденными морщинами умным лицом не был похож на охотника за автографами. Неожиданно у меня возникло предчувствие, что наша встреча — не случайное совпадение.
— Мне очень понравился ваш первый фильм. Может быть, потому, что в свое время я слышал Карузо в Италии. И признаюсь, мне трудно сказать, чей голос лучше — ваш или его, — произнес он и, помолчав, добавил: — Мне кажется, что в свое время вы тоже пели в Италии.
Теперь у меня уже не оставалось и тени сомнения. Этот человек меня знал. Причем знал о всех перипетиях моей жизни. Неожиданно у меня возникло непреодолимое желание снять камень с души. Я был в беде, и чем черт не шутит — вдруг это именно тот, кто сумеет мне помочь. Но меня тут же стали одолевать сомнения, ибо не хотелось выглядеть полным дураком в глазах совершенно незнакомого человека. Я быстро вскочил на ноги.
— Пожалуй, пора возвращаться, — сказал я.
— Если не возражаете, я пройдусь с вами. Мне уже давно хотелось с вами заговорить, так как я уже давно замечал, что вы чем-то опечалены и очень несчастны.
— Вы что, врач?
— В некотором роде.
— Похоже, вы очень много обо мне знаете.
— Да, это правда, — ответил он. — Я пастырь церкви Святого Беды в Беверли-Хиллз. Ваш друг, писатель и бывший врач, приходил ко мне. Он очень переживает за вас. И очень обеспокоен тем, что у вас изменился характер, и не в лучшую сторону, вы стали вести себя по-другому. Мы с ним долго разговаривали. Конечно, я не имею права вмешиваться. Наша встреча произошла совершенно случайно, но, осмелюсь сказать, была предопределена свыше. Я часто прихожу сюда подготовиться к проповеди и подышать морским воздухом. Но раз уж мы встретились, давайте посидим в вашей машине или в моей и немного поболтаем.
Моим первым желанием было послать его к черту, но я все же сел в его старенький «Форд». Мой собеседник подавлял меня силой своей личности, и я в результате сдался, выложив ему свою историю от начала до конца.
— Что со мной? Я одержим дьяволом или просто схожу с ума?
— Все. Больше ни слова, — сказал он. — Садитесь в машину и следуйте за мной.
Я молча повиновался. Куда он направлялся? Во двор пресвитерии Святого Беды. Там мы оба вышли. Он взял меня за руку и волоком подтащил к лестнице, ведущей в церковь. Не дав опомниться, он схватил меня и чуть ли не на руках внес в церковь, прямо к алтарю, где неожиданно отпустил.
Я упал лицом вниз и остался лежать, извиваясь и дергаясь в бесконечных конвульсиях, а пот ручьями стекал по лицу. Наконец последний спазм — и я застыл.
— Не шевелись, Десмонд.
Священник обтер мне полотенцем губы, лоб и помог сесть.
Мы молча сидели рядом минут пять, не меньше, потом он сказал:
— Десмонд, ты все еще очень слаб. И тем не менее приказываю тебе выйти из церкви и спуститься по лестнице. Затем ты должен снова подняться и вернуться ко мне.
Я сделал все, как он сказал, и без особых усилий поднялся по ступеням, подошел к алтарю и опустился возле него на колени.