Малая Глуша - Страница 9

– Это кварцевая лампа, – сказала Розка авторитетно, – она для стерилизации.

– Как ты думаешь, что они там стерилизуют, Розалия? – Парень откусил еще мороженое и закатил узкие глаза. – Ох, не к добру это. Ты, кстати, на учет встала? Не встала. Подозреваю, даже еще не снялась.

– Комсомольский? Я не знаю, кому карточку сдавать.

– Мне, – сказал парень и вытер руки о штормовку, – я, будучи единственным лицом комсомольского возраста, автоматически являюсь комсоргом строения 5/15 А. Правда, есть еще Лилька из СЭС, но ей нельзя доверять. Она женщина. Ее легко может перевербовать какой-нибудь красивый и опасный иностранец. И он сразу узнает, что комсомольские взносы у нас сдаются нерегулярно. К сожалению. Потом, у нее, как я уже сказал, вульгарное имя. Женщина с именем Лилия – и комсорг? Согласись, в этом есть что-то неправильное. Ты что читаешь? Надеюсь, не «Алые паруса»?

Розка окончательно сбилась с толку.

– Нет, – сказала она неуверенно.

Вася одобрительно кивнул.

– Главное, не читать «Алые паруса». Погляди вон туда, Розалия.

Розка покосилась на соседнюю скамейку.

Страшная старуха с подведенными глазами, с распущенными волосами, в белом платье до щиколоток, выглядывающем из-под драпового пальто, сидела там, на ее коленях лежала книжка, прикрытая сморщенной рукой, и длинный тонкий узловатый палец с длинным тонким желтоватым ногтем закладывал страницу. Старуха смотрела опухшими глазами в сторону моря.

– Она читала «Алые паруса», – печальным шепотом сказал Вася, – она так и не дождалась своего Грея.

– Ой, – сказала Розка.

– Сначала она была совсем маленькой, лет восьми, потом ей было четырнадцать, – продолжал Вася, обгрызая вафельный стаканчик, – ну, Грин тогда еще не печатался, кажется. Или нет, как раз еще печатался? В общем, вот она прочла «Алые паруса». Очень неправильная книга, там говорится: если ждать и верить, то оно все получается обязательно. И вот она стала ждать и верить, и ходить сюда, ждать, когда покажется алый парус. И когда за ней ухаживал один серьезный человек, с самыми серьезными намерениями, она даже не заметила этого, а все продолжала ходить на бульвар. И сначала было солнце и акации в цвету, но потом погода вдруг почему-то стала портиться. И сначала ей казалось, что у нее много времени, а потом времени совсем не осталось, но она уже не понимала, что времени совсем не осталось. Тебе дать носовой платок?

– Я не плачу, – сказала Розка, шмыгая носом.

– У тебя мороженое за рукав затекло. – Вася протянул ей сложенный вчетверо, но довольно мятый платок. – А пальто у тебя импортное, с виду ничего, но легко пачкается. И тебе придется спарывать пуговицы и сдавать его в химчистку. А потом опять пришивать пуговицы, и ты обязательно пришьешь их криво. Сколько с тебя содрали? Рублей семьдесят?

– Ну…

– И за джинсы где-то так. Шикарно живешь, Розалия. Не по зарплате.

– Не твое дело, – автоматически ответила Розка.

– Поела? Тогда пошли сдаваться. Окна мы с тобой вместе помоем, заодно Катюшу выкурим, она не любит, когда дует, сразу домой смоется.

– Это не мое…

– Дело? А у тебя вообще никаких дел нет, – неожиданно сухо сказал парень, но тут же смягчился: – Пошли-пошли. Окна вымоем, я тебя пообедать свожу. Ты нашу столовку видела? Не видела? Какой там компот, знаешь?

При этом он, держа Розку твердой рукой под локоть, неуклонно вел ее вниз по ступеням знаменитой лестницы.

– Пошли-пошли, Розалия, через полчаса дойдем… Ну и липкая же ты, мать.

Розка насупилась и вырвала руку.

– В хорошем смысле.

Розка задумалась, какой тут может быть хороший смысл. Вася сбил ее с толку совершенно, говорить с ним было все равно что идти по кочкам – не знаешь, где навернешься.

– А вот и мы! – жизнерадостно сказал Вася, распахивая дверь. – Я ее уговорил. Она сначала отпиралась, говорила «нет-нет-нет», я ей говорил «да-да-да», и в конце концов она не устояла. Сичас будем окна мыть. Лена Сергеевна, вы чего?

У Лещинского в кабинете вместо Ленина, или там Дзержинского, или Брежнева на худой конец висел портрет Гагарина. Гагарин белозубо улыбался. Петрищенко прикрыла глаза и отвернулась.

Еще в кабинете рос фикус в кадке. Рядом с фикусом на гнутом венском стуле сидел незнакомый человек. А стул, который был свободен, стоял напротив Лещинского и был дико неудобным. Она поерзала, но никак не могла уместиться.

– Вот, – скучным голосом сказал Лещинский, вообще-то мужик неплохой, в столовой всегда пропускавший ее вперед. – Товарищи из уголовного розыска к нам обратились.

Он рукой пододвинул ей стопку фотографий. Петрищенко взяла одну, поглядела и быстро повернула глянцем вниз.

– У нас все в порядке, – она чаще задышала, почувствовала, как на шее проступают красные пятна, и как бы незаметно поправила шарфик, – последнее время вообще… все чисто. С июня чисто, да и там… последствия ликвидированы, все в отчетах есть, я хоть сейчас.

– Значит, упустили, – от голоса Лещинского вполне могло скиснуть молоко, – значить, халатность…

Дурной знак. Лещинский говорил «Значить», подражая кому-то из покойных вождей. Хуже этого было только, если он вдруг начинал изъясняться в высшей степени интеллигентно. Петрищенко такое слышала только один раз, а человека, с которым тогда Лещинский разговаривал, не видела больше никогда.

– Не могли мы упустить… такое? Нет! Это… ну, маньяк какой-то.

– Ваше, – сказал следователь, – точно ваше. Потому как никакой нормальный человек такого не сотворит.

– Это вы убийц называете нормальными людьми?

Следователь смотрел ей на шею, а значит, красные пятна полезли выше… вот зараза, почему она так легко краснеет?

– Ну какие у нас убийства? – скучным бумажным голосом сказал следователь. – Бытовуха. Уголовщина. По пьяни монтировкой по голове или пером под ребро, вот и все убийства. А всякие там собаки Баскервилей – это, извиняюсь, не по нашему профилю.

Следователь постучал пальцем по фотографиям.

– Инструкция есть. Если что странно, или непонятно, или ни на что не похоже, к вам надо. В общем, так. Зафиксирован случай смерти. По непонятной причине… вы когда-нибудь видели такие ноги?

– Никогда, – твердо ответила Петрищенко, глядя на Лещинского отчаянными глазами. – Но, Вилен Владимирович, мы все четко. Каждое приходящее судно. Все грузы. Без исключения. И ничего подобного! Никогда! Я в первый раз!

– Это вы не мне объясняйте. – Лещинский приподнялся из-за стола, и лицо у него стало такое, что Петрищенко сделалось дурно. – Это вы там будете объяснять. Почему в преддверии Октябрьских праздников. Именно сейчас. Страна готовится к Олимпиаде, а вы тут…

– Я не… – Петрищенко поерзала на неудобном стуле. Нарочно такой стул поставил, зараза. По ноге куда-то вверх, под юбку, пробежала шустрая сороконожка… Опять стрелка пошла. Новые же чулки!

– Я свое место терять не хочу. Поэтому потеряете свое место вы. Если что. Ясно?

– Да. – Петрищенко прикусила губу.

– Товарищ из следственных органов окажет вам посильную помощь. Окажет ведь товарищ?

– Да, – сказал следователь, раздражение его утихло, и теперь ему было жалко Петрищенко. – Мне что? Я всегда… А что нужно-то?

Петрищенко вздохнула.

– В морг нужно, – сказала она, закрывая от омерзения глаза, – или где у вас он там лежит?

– У медэкспертов.

– Пропуск, наверное, нужен. Выпишете?

– На кого?

– На двоих. На меня и на Басаргина. Петрищенко Елена Сергеевна, Басаргин Василий Трофимович. Сегодня подъедем. Я только зайду за Басаргиным, и поедем.

– Так я пошел? – Следователь не боялся Лещинского, не таких видел, но в чужие разборки влезать не хотел.

И правильно, мрачно подумала Петрищенко, в жизни следователя приятных моментов мало, зачем еще и чужие неприятности.

– Идите, идите, – дружелюбно сказал Лещинский, и Петрищенко на миг остро позавидовала следователю, – они через полчаса подъедут, вы уж обеспечьте им… А ты, Елена, – продолжал он, когда за следователем захлопнулась дверь, – ты, того… постарайся, все могут полететь… потому что год такой, ответственный. И праздники на носу. Ты тогда не работала, а в 72-м вообще пришлось оцепить область, хорошо, на холеру все свалили. А в СЭС-2 кто тогда сидел? Что с ним стало? Учти!