Малая Глуша - Страница 11

– Роза, заканчивай и выйди, – устало сказала Петрищенко, глядя, как по рукаву ворсистого, цвета бутылочного стекла пальто стекают капли воды. – Нам работать надо.

– Вы же сами сказали. – Розка начала медленно наливаться краской. Краснела она не от шеи, а почему-то от висков.

– Розалия, я умоляю, – начал Вася, но махнул рукой и, подойдя к Розке, обхватил ее за обтянутые джинсой бедра и аккуратно снял с подоконника. – Все. Завязывай. Премия. Благодарность от профкома. Укороченный рабочий день. Сходи к Чашкам Петри, что ли.

– Я окно не домыла, – защищалась Розка.

– Ничего. Это даже красиво. По-своему. Вон какие разводы. Где Катюша?

– Ушла, – Розка пожала плечами. – Сказала, ей дует.

– Это к лучшему, – задумчиво сказал Вася, – а, Лена Сергеевна?

– Не знаю, Вася. – Петрищенко уселась за стол и украдкой стянула с ног проклятые туфли. – Иди, Роза. Или нет, сначала принеси реестр… Нет, иди. Вася принесет.

– Я, – начала Розка, но Вася взял ее за плечи и вытолкал из помещения, приговаривая: «Вот и ладненько, вот и умница», как будто уговаривал особо зловредную козу.

Петрищенко продолжала сидеть, глядя в пространство. Губы ее беззвучно шевелились.

– Я чай поставил, Лена Сергеевна, – сказал Вася, появившись в дверях, – ну и все бумажки… вот. Только я не понимаю, Лена Сергеевна, правда не понимаю. С июля же ничего не было.

Петрищенко потерла руками виски. Говорят, от этого лучше соображаешь.

– Реестр. Я список кораблей прочел до середины. Названия судов, даты, переписанные детским Розкиным почерком. Бессонница, Гомер… Везде в графе номер четыре: ответственный – Басаргин В.Т. Нигде ничего.

– Вася… – она замялась, – ну… я знаю, ты человек добросовестный… но может… ну, с каждым бывает…

– Лена Сергеевна, – изумленно спросил Вася, – вы что, и вправду хотите на меня свалить? Я вас всегда за человека считал!

– Что ты, Вася! Я просто спрашиваю!

– А если спрашиваете, – сухо сказал Вася, – я вам официально скажу. Нет, Елена Сергеевна. Я работаю чисто. Поищите крайних в другом месте.

Она прикрыла глаза, отчетливо ощущая тяжесть наложенных на веки жирных голубых теней.

– Извини, Вася. Я что-то совсем…

– Ладно, Лена Сергеевна. Проехали. Только я вам вот что, Лена Сергеевна, скажу: если он и пробрался, то не через нас… ну, не могли мы! А вдруг это и правда… – Он вдруг замялся, застеснялся, потом с трудом выговорил: – Диверсия?

Петрищенко оглянулась зачем-то на телефон, стоящий на краю стола. И этот туда же, с тоской подумала она…

– Вася, диверсия – это из области, извини меня, бабьих сказок. Это халатность чья-то… разгильдяйство наше обычное. Тут он, Лещинский, прав. К сожалению.

– Не скажите, Лена Сергеевна, во время войны…

– Во время войны, Вася, не разобрать было, где диверсия, а где пропаганда. Вася, я тебя очень прошу, соберись. Ну, давай подумаем вместе.

– Давайте, Лена Сергеевна, – сдержанно сказал Вася, – и Катюшу позовем?

Он искоса поглядел на нее.

– Пока нет. Потом, если что, привлечем, конечно.

– А привлечем, поздно будет, – зловеще сказал Вася. – В общем, я, Лена Сергеевна, так думаю. По списку все чисто. Хоть сейчас звоните Лещинскому, я палец готов на отсечение. Но только я уверен, что это наш, а значит, он как-то пролез. Значит, где-то дырка была. Ну, вот и надо думать, где. Но я, как циник и монстр, вам скажу: статистика нужна. Чтобы было с чем работать. Потому как есть у меня, Лена Сергеевна, предчувствие, что одним случаем мы все равно не отделаемся.

– Не приведи Господь, – испугалась Петрищенко.

– А чего вы пугаетесь, не хуже меня знаете. Я бы, Лена Сергеевна, вот еще что выяснил – никто из наших в дурку там не попал или в инфекционку? Потому что где наша не пропадала? В психушке и инфекционке наша не пропадала, во-от, но про инфекционку Чашки Петри бы знали. Значит, дурка. И, понятное дело, коллег надо бы запросить. Нет ли чего по другим портам. Если нет, ну, тогда что ж…

– А если есть?

– А если есть, тогда это государственного масштаба ЧП, тогда нас не спросят, такая каша заварится. В общем, чего гадать, пара дней, и все прояснится. Ну, давайте докладную писать, что ли?

Нельзя сказать, что Петрищенко особенно любила больницы. Кто же их любит? Но, вдохнув запах асептики и жидкого больничного супа, она словно опять становилась молодым специалистом: преддипломная практика, ординатура. И дернула же ее нелегкая пойти по научной части! Сидела бы сейчас вот так, в белом крахмальном халате, небрежно накинутом на плечи… А если бы на халате хотя бы одно пятно, вот бы кастелянше врезала! Какое-то время она представляла себе, как выговаривает кастелянше. Ей очень хотелось на ком-то сорвать раздражение, но ведь приходится быть любезной…

«Улыбайся! – говорила она себе. – Шире улыбку. Еще шире. Теплее…»

Она знала, что улыбка у нее заискивающая, а под очками, на подведенных веках, выступают капельки пота. Она всегда старалась быть хорошей – услужливой, любезной – как результат, ее считали бестолковой и мягкотелой, все, даже Лялька… Когда стараешься не привлекать к себе внимание, рано или поздно на тебя действительно перестают обращать внимание.

Господи, ну почему же Лялька оказалась такой жесткой, это, наверное, врожденное…

Она, спохватившись, потерла пальцами переносицу и поглядела на завотделением почти умоляюще.

Завотделением был шикарный мужчина, в крахмальном халате, смуглый, с тонкой полоской усов. Халат нарочно, подумала Петрищенко, накинут на плечи так, чтобы был виден румынский костюм, асфальтово-серый в тонкую светлую полоску… В нагрудном кармане ручка, и наверняка с золотым пером… Надо же, какое хлебное место – психушка! Вот и надо было специализироваться по психиатрии, сказала она себе…

От завотделением пахло хорошим одеколоном.

Совершенно бесполезный малахитовый чернильный прибор на столе и часы такие же, зелененькие… очень солидно. Наверняка у него в сейфе стоит дорогой коньяк, может быть, даже привозной. А если я сейчас ему предложу выпить по рюмочке? Интересно, что он скажет?

Держал себя завотделением любезно и понимающе, словно с потенциальным пациентом. Впрочем, каждый человек ведь и есть его потенциальный пациент.

– Ригиден, – прочла она вслух, – на раздражители реагирует слабо, наблюдаются навязчивые стереотипные движения и высказывания. Диагноз: острый маниакально-депрессивный психоз с последующим распадом личности…

– Товарищ доктор, а по-нашему, по-простому нельзя? – встрял Вася. – Нам че, мы в институтах не обучались. Ты бы перевел…

Этого она и боялась. Вася начал опрощаться. Его раздражал напомаженный доктор. Вася решил, что доктор сноб и вообще враждебный классовый элемент. Иногда на Васю ни с того ни с сего находило.

Петрищенко попробовала пнуть Васю под столом ногой, но ушибла палец о ножку стола.

Завотделением посмотрел на него сквозь очки, обрамленные тонкой золотистой оправой.

– Если применить обыденную лексику, – сказал он вежливо, поскольку Васино опрощение на него никакого впечатления не произвело, – то Бабкин свихнулся. Сидит и раскачивается на койке. И долбит, как попугай.

У завотделением был едва уловимый иностранный акцент. Тоже выделывается, подумала Петрищенко.

– Че долбит-то? – напирал Вася, который уже не мог выйти из образа.

– Вася, хватит, – прошипела углом рта Петрищенко и с ужасом ощутила знакомый характерный зуд; наверняка шея пошла красными пятнами.

– Я – проклятый пожиратель моха! – сказал завотделением.

– Что? – переспросил Вася нормальным голосом.

Он решил, что психиатр рехнулся. Прямо у них на глазах, в кабинете. У них, у психиатров, это обычное дело.

– Я – проклятый пожиратель моха, – с удовольствием повторил врач. – Так он говорит… хотя «моха» по-моему, неправильная форма. Надо бы «мха». Вы как полагаете?

– Понятия не имею, – растерянно сказал Вася, – хотя да, скорее «мха». А что это значит?