Малампэн - Страница 5

Почему ее присутствие раздражало? Ведь я был раздражен еще до того, как она заговорила. Может быть, я не был раздражен в полном смысле этого слова, но я нервничал, был нетерпелив. Да, именно нетерпелив! Мне хотелось, чтобы она ушла, оставила нас вдвоем с Било. Конечно, я не брился.

Моя рубашка расстегнута у ворота, и под больничным халатом только брюки без подтяжек.

— Тебе бы надо принять ванну и переодеться, — в конце концов сказала она.

— Не стоит.

— Послушай, Эдуар, зачем тебе весь день торчать в этой комнате? Почему бы тебе не пойти в больницу?

— Они думают, что я уже выехал на юг…

— Ты возьмешь отпуск позже, когда он поправится…

Я рассердился. Рассердился из-за ее присутствия! И, по правде говоря, рассердился от того, что она вмешивается в чисто мужские дела. Я очень хорошо разбираюсь в своих чувствах: мой отец, я. Било… Я всецело поглощен всем этим. Я не допущу, чтобы женщина… Я нетерпеливо возразил:

— Ты бы лучше поехала к своему сыну!

Конечно, к Жану, которого я впервые назвал ее сыном! Она ответила так же нервно, как я:

— Ты знаешь, я не очень люблю ездить к твоей матери!

Мы оба раскаялись в своих словах. Я почувствовал, что, выйдя из детской, она чуть не заплакала. Я слышал, как она одевалась в своей комнате.

Потом бросился в гостиную, открыл окно и увидел, как отъезжала моя машина.

Жаль!..

В это воскресенье, как и в другие, отец остался во дворе в то время, как мы вошли в переднюю, и потом, сняв пальто, проследовали в комнату налево, где хозяева принимали гостей. Мне пришлось поцеловать розовые надушенные щеки тети Элизы, потом пахнущее табаком лицо дяди Тессона.

Окна были очень высокие. Я видел, как отец распрягал лошадь; в этом городском дворе он выглядел еще выше и сильнее и, казалось, стеснялся своего рос га и веса. Здесь он был не на своем месте. Я уверен, что он приезжал сюда неохотно. Он осторожно вел кобылу мимо кустов, потому что однажды были жалобы на то, что лошадь задела розы или рододендроны.

Коляска оставалась у крыльца и выглядела глупо и бесполезно со своими поднятыми вверх оглоблями. Он неторопливо надевал кобыле недоуздок, который привязывал к кольцу, вделанному в стену оранжереи.

Если бы он мог, он, конечно, еще оттянул бы тог момент, когда должен был войт в дом, где каждый занял свое место, как в театре, и уже больше не двигался.

Если на отца действовала такая обстановка, на меня она действовала еще больше; понятие о богатстве в моих глазах всегда сочеталось с домом на улице Шапитр. Крыльцо казалось мне величественным. Вестибюль был просторный, выложенный белыми и синими плитками, стены такие высокие, что голоса звучали в них впечатляюще громко.

Несколько раз мне удавалось мельком увидеть гостиную направо, дверь которой была всегда закрыта; ее стены, обитые светло-серыми деревянными панелями, ее портьеры из алой парчи, кресла, расставленные вокруг круглого столика из розового мрамора, словно для какого-то важного совещания.

Кабинет моего дяди тоже казался мне очень большим. Все было большим в этом доме прошлого века, даже стенной телефон старинной формы, с гнездами и штепселями. И я не отдавал себе отчета в том, что царивший там запах был просто запахом плесени.

— Ты опять взял сломанный стул! — ворчала на меня мать. Стул, спинка у которого качалась, и меня обвиняли в том, что это я испортил. Приходилось сидеть, не двигаясь. Сестра легко подчинялась этому, сидела неподвижно и рассеянно смотрела в окно. Сейчас я заметил, что она вспоминается мне всегда только в профиль — конечно, «медальный профиль»!

Тетя клала на колени Гильома книжку с картинками, всегда одну и ту же, с оторванной обложкой. Ждали отца. Он долго топтался сапогами на пороге, прежде чем войти. И я всегда испытывал необъяснимое стеснение, слыша традиционные и ледяные слова:

— Здравствуйте, Артюр. Садитесь.

Значит, если бы его не пригласили сесть, ему пришлось бы стоять! Я в этом убежден. Для меня это была почти пугающая тайна.

Стол был накрыт под люстрой еще до нашего приезда, яблочный пирог на своем месте посреди. Около правого окна стояла швейная машинка, всегда заваленная кусками материи. А мой дядя неизменно курил сигару, которую то и дело зажигал.

На самом деле это был брат моего дедушки, дядя моей матери, принадлежавшей к семье Тессон. А Тессоны из Сен-Жан-д'Анжели составляли для меня отдельный мир, о котором говорили только с уважением. Когда мы проезжали мимо своего рода замка у ворот города, моя мать непременно вздыхала:

— Здесь родился твой дедушка! Это все принадлежало бы нам, если бы не наши несчастья…

Возможно ли, что за тридцать пять лет я никогда серьезно не расспрашивал мать об этих несчастьях. Удивляться может только тот, кто не знает моей матери.

Я угадал то немногое, что знаю: мой дедушка Тессон был нотариусом. Он поступил неосторожно. Недостаточно, чтобы попасть в тюрьму, но, во всяком случае, достаточно для того, чтобы ему пришлось отказаться от своей профессии. И его брат, муж тети Элизы, по той же причине отказался от своей деятельности адвоката.

Я его побаиваюсь: это совсем маленький человек, худой, с искривленной стопой. Он пахнет сигарами и еще чем-то, что я не могу определить, но я слышал, как мой отец крикнул во время какой-то ссоры:

— Это старый сатир, от которого воняет козлом!

Моя мать с тоской посмотрела на нас и потом два дня не разговаривала с мужем. Я вспоминаю еще одну подробность: у дяди Тессона постоянно дрожали руки, его всегда называли Тессоном, даже его жена, а я так и не знаю его имени!

Я не способен повторить, о чем говорили взрослые в эти послеполуденные воскресные часы. Но зато я вижу их, каждого на своем месте, мать всегда в немного торжественной позе, с неясной вежливой улыбкой на губах, подчеркивающей ее хорошее воспитание.

Я никак не мог понять, что особенного находили в моей тете Элизе. Для меня это была женщина возраста моей матери (тридцать один или тридцать два года), и этого достаточно, чтобы охарактеризовать ее.

А все-таки это была довольно странная молодая женщина. Во всяком случае, ее присутствие в импозантном доме казалось неожиданным.

— Просто несчастье, когда такие люди влезают в семью, — сказала однажды моя мать, когда думала, что меня нет в кухне.

Элиза, дочь владельца кабаре, долго была любовницей моего дяди, прежде чем заставила его на себе жениться. Кругленькая, с большой грудью, она одевалась совсем не так, как моя мать, потому что было совершенно непонятно, какая фигура у матери, тогда как чувствовалось, что все тело тети Элизы полно жизни, до того, что мне случалось краснеть без определенной причины, когда она брала меня к себе на колени.

Не потому ли моя мать иногда говорила отцу в экипаже:

— Надеюсь, ты будешь держать себя прилично? Я готов поклясться, что слышал такие слова. Я никогда не думал об этом, но слышал их наверняка.

И почему у меня из головы не выходит фраза, которую я тоже, очевидно, слышал, хотя и не могу сказать, при каких обстоятельствах.

— Все мужчины думают только о своих грязных делах…

Это сказала моя мать. Кому? Не знаю. Но она это сказала. Она ненавидела самцов.

Если бы я мог, обладая такими глазами и ушами, как теперь, вновь пережить одно из тех воскресений!..

Мой отец, который не любил долго сидеть, наверное, томился на своем стуле. У нас, в Арси, он был самым крупным фермером и отказался, когда его хотели избрать мэром: Что бы он ни сказал, все его одобряли. А кроме того, физически он был самым сильным.

Здесь самым сильным был этот противный человечек с искривленной стопой, потому что он принадлежал к семье Тессонов. Никто не смел ему противоречить. Он это знал. Он, вероятно, нарочно заставлял моего отца выслушивать чудовищные грубости.

Разве в этой комнате, всегда темной, несмотря на высокие окна, между моим отцом и Элизой не возникали странные флюиды?

— А что если мы сядем за стол?