Малайский крис
(Преступления Серебряного века Том II) - Страница 33

Тот зорко оглядел всех троих. Глядят они открыто, улыбаются, словно довольны чем-то, что им одним только известно. Тонко разбирается Клоп в чужой душе, несмотря на то, что у него самого и все существо, и лицо — заплыло жиром и почти не поддается, не отражает смены внутренних переживаний.

— Гм… Раненько, што говорить! Так, можно думать: и за покупочкой… и потолковать на свободке, покуль людей нет… А может…

Он сделал передышку, еще зорче вглядываясь в гостей, словно и уши у него насторожились, как у зверя, и он захотел прислушаться к мыслям троих приятелей.

— Может, — осторожно докончил он, — находочку сделали особливую… Самородчик какой нашли?.. Желательно счастьице свое вспрыснуть поуютнее… без чужих… Либо дельце какое есть к Иван Иванычу… Знаете, милуши мои, — для таких людей поштенных — Иван Иваныч в мелочь расшибется, а услужить рад!

— Дело есть… только не наше, а тебя, приятель, оно касается. Души твоей.

— Ду-уши…

— Да. Твоей собственной совести.

— Со-ве-сти… Хе-хе-хе!.. Занятно! Ей-ей, занятно: што это такое? Даже меня антрыгует. Узнать бы желательно.

— Узнаешь сейчас. Вот, давай, Иваныч, так шутить будем с тобою… для первого апреля… Будто у тебя совесть заговорила. Мало того, — на свет Божий из мурьи своей вылезла!

— Хи-хи-хи!.. Забавный вы, право!..

— Стой, слушай! Да еще — человечий вид приняла… Мой, скажем. Я — буду твоя совесть. Идет?

— Идет! Вестимо, идет! — крайне довольный удачной шуткой, согласился Клоп и тоже боком присел на прилавок против Сапеги… — Неплохая моя совесть, милуши. Одни усы — чего стоют!.. Хе-хе-хе!..

Он залился довольным дробным смехом. Улыбались и гости.

— Ну-с, почнем, сударыня ты моя… совесть… али — сударь… Как величать прикажете? Говори, допытывай. Я ради первого апреля — чистую правду скажу. Душу отведу. Умным людям можно разок и правду сказать. Они соответствовать умеют. Чини допрос. Я ответ держать стану. А энти — што же?.. Как величать прикажете? — с лукавой усмешкой обратился он к Козодою и Толстяку.

— Это благородные свидетели будут. Сам знаешь, друг Иваныч: по нынешним временам человек и со своею совестью один на один разговора вести не должен, чтобы кто из них другого не обманул. Вот это и есть свидетели.

— По полной хформе, значит, судоустроение настоящее… Идет! С чего же нам начинать, сударики?

— С меньшого начнем, к большему придем. Вот хотя бы торговлишка твоя… Как торгуешь?

— Хвалить Господа, неплохо! Мне хорошо, и людям не обидно. Барышок есть…

— «Барышок» ли?.. Не грешок ли?.. Да, поди, и люди обижаются. Вот, пришли к тебе недавно нарты с собаками, целый обоз товару. И рассчитал ты якутов не сполна. Плакались они, как уходили. Ладно ли?

— А чем не ладно, Совесть ты моя милая? — совсем входя в роль, деловито возразил Клоп. — Они мне не весь товар сполна довезли. Груз сахару, груз вина и мехов два тюка неведомо где оставили. Не иначе, што продали д ля себя. Как же мне своего не вернуть!..

— Не продали они, Иваныч. Сак знаешь: в полынью попали. Четверо нарт с собаками да двое людей подо льдом остались навеки! А ты не то что бы пожалеть, а еще…

— Жа-аалеть?! Коли они утонули взаправду, — ихни женки косоглазые да детенки толстопузые жалеть да выть станут. А у меня своя семейства есть. Времени мало — чужих жалеть! Я убытки и то не сполна покрыл ихним вычетом. А ежели бы сполна взыскал, — не то им платить, — с их бы еще пришлося мне три-четыре красненьких…

— С душой чужою на придачу, либо и с двумя? Ловко ты считаешь, Иваныч.

— Дело торговое!

— Гм-да!.. А если тебе сахару фунт четвертак обходится, а ты рубль дерешь… а муку по полтиннику за фунт, когда самому пятиалтынный стоит? Тоже — дело торговое, Иваныч?

— И подавно. Я силком в лавочку не тащу. Правда, тамо, на рынке, во Фриско — цена пятиалтынный. А покуль довезут, — сколько всего растеряется! Сами вы в сей час сказывали, совесть моя поштенная: четверо нарт товарцу под лед ушло… Люди утонули — подумать только!..

С искренним огорчением Клоп всплеснул своими жирными волосатыми руками, пухлыми, словно налитыми кровью до конца ногтей.

— Рублев на полторы тыщи пропало добра!.. Да — продать бы его на три-четыре тыщи можно было!.. А я еще тыщу с лишним энтим косопузым якутам заплатил. На што им! Все одно пропьют, идолы…

— Тебе же, Иваныч! Ты же их спаиваешь, да обираешь пьяных под шумок…

— Ну, пусть так! Ну, уж не кроюсь… Дак, — дураков учить же надо. Чем они другому гроши свои спустят, от меня полученные, — пущай их тута и оставят. Нешто это люди — эскимосы? Тьфу!.. Полузверье.

— А Джим из Теннесси тоже был не человек? Ты ведь на него родную сестру свою натравил. Благо, девчонка смазлива, да тебя слушает… Что он нарыл здесь за три года, тысяч 60 долларов, — все почти у тебя очутилось. Это как же?

— Сам тоже виноват! Коли он такой ученый да разумный, как себя выдавал, — он бы знать должен: на труде от бабы подале держись! Старатель, што монах: бабы должен бояться — пуще диавола!.. А он все фордыбачил: «Я, да я!» Всеми верховодил. А перед девчонкой и сплоховал! Весь в ништо свелся! Ровно золото на оселке, я ево на сестру попробовал. Вот правда-то и вышла наружу… А деньги?.. Не дарма он их давал… Все одно, коли он слабый человек, — не уберечь бы ему своих деньжонок!.. Хе-хе-хе…

— А потом, как их не стало — велел ты сестре прогнать молодчика.

— Вестимо. Не цацкаться же с им.

— И он застрелился.

— Дурак, потому! Совсем себя показал… Нешто умные люди стреляются?

— Нет?.. А, пожалуй, ты прав… Ну, а как же дело твое со вдовой Вилькинса? У нее и у сирот оттягал ты богатый участок за дутые векселя, за бешеные проценты да еще с помощью подкупленных свидетелей.

— Они коли врали, — на ихней душе и грех. Совесть ты моя милая! Они показывали за деньги, не я…

— А целая семья теперь чуть ли не побирается. Ты им ни гроша не дал, даже перепродав участок за огромные деньги американской компании.

— Совесть, голубушка! У меня, чай, своих трое деточек… О них у меня забота. До чужих ли мне! Плохо бы я делал, — Бог бы не помогал мне в делах моих. Я, слышь-те, с рубликов зачинал…

— Так, так!.. Ну. а припомни хоть то, как ты первые рублики сколотил, чтобы дело начать, которое, с помощью Божьей, как ты говоришь, — тебе успело сотни тысяч принести?

Клоп на мгновенье словно уксуса хватил, но сейчас же лицо его приняло прежний веселый, самодовольный вид.

— Ишь, куды хватил, сударь, ты, совесть моя ходячая! Энто — про Рассею? Про Владивосток и прочее такое?..

— И про Иркутск, и про Томск, про все города, куда ты, Иван Иваныч Плешанов, «красный палач», — как тебя звали, — на гастроли ездил, людей вешал, полсотенки за каждую голову получал.

— По сотенной спервоначалу. Да опосля — канкаренты объявились. Сбавить и пришлося!.. Хе-хе!..

— Так как же это? А?

— А што же, — лукаво прищуря глаз и склонясь головой на жирное, круглое, словно бабье, плечо свое, переспросил Клоп. — Неужто зазорное дело я делал? По закону суждали разных воров-разбойников, грабителей, собачьих сынов! А я закон — в дело приводил. Неужто и за то мне Совесть моя выговаривать станет? Быть не может тово!..

— Вот как: закон осуждал! Положим. А тебе — что сделали эти люди? А помнишь ли ты главнейший, самый первый Закон: «не убий!»… Да еще того, кто сам тебя не обидел.

— Дак ведь они же сами — убивцы были лютые!.. Приговор им читали, все по закону.

— А почему же ты свое дело законное, бросил? Даже прозвище изменил. Вместо Плешанова — Трегубовым зваться стал? Родину кинул, в Калифорнию забрался, потом — сюда… Почему?..

— Ну-у, вестимо… иначе — возможности никакой не имелося. Больно целая каторга на меня озлобилась, што ловко я вешаю. По целой Сибири и по Рассее слово было пущено: «Изловить Ваньку Плешанова!..» Меня, то ись… Где ни есть, подстеречь да извести, со всем кодлом, и с бабой, и с детишками малыми!.. Видимое дело: наутек пришлося!.. Я и махнул, себя да свойству свою спасаючи.